— Гм… Ну и где тут стрекоза? — ехидно спрашивал дед.

Ирвин молча тыкал в растрепанную местную русалку.

Дед злился и разражался бранью, потом вглядывался, замолкал, хмыкал, хихикал и умилялся:

— А верно! Верно, парнишка! Стрекоза и есть! А мне и в голову не пришло! Молодец!

Так и сверкали дед и внук объективами в окрестностях Джорджтауна не один год — пока на наставника и единственного близкого Ирвину человека не обрушилась хворь, спровоцированная давними ранами. И настал тот проклятый день, когда дед, шаг за шагом утратив способность глядеть, двигаться, есть, принялся проживать свои последние минуты. Старик, умирая, держал Ирвина за руку и сквозь предагональные хрипы — он не терял ни сознания, ни беспокойства за будущее внука — давал последние наставления:

— Дитя мое… тебе талант дан… от Бога… береги его… Сделай то, что мне не удалось… Обещай…

— Что? — тупо спросил Ирвин, в заторможенности горя и ужаса почти не воспринимавший слов.

— Стань мастером… Настоящим фото…

Фразу закончить не довелось. И Ирвин поклялся на свежей могиле, что станет великим фотографом и прославит имя Стоктонов на весь мир.

Осталось клятву выполнить.

Свидетелем обещания был единственный соучастник похорон — главный редактор местной газетки, посчитавший служебным долгом почтить присутствием траурную церемонию. Добродушный толстяк утирал слезы, с горестными вздохами припоминал случаи прискорбных несогласий с беспокойным внештатным сотрудником и уважительными кивками сопровождал слова Ирвина. А на обратном пути с кладбища предложил внуку продолжить достойное дело деда, заняв вакансию редакционного фотографа. Последовало быстрое согласие — Ирвин был рад начать свою карьеру с той точки, на которой дед закончил свою. Но думалось ему, все чаще и чаще, что надо снимать не бессловесную флору и не редеющую фауну, а людей. Люди намного загадочнее и необъяснимее. В особенности — женщины. В особенности — красивые. Их красота, как успел понять Ирвин, открывается по-разному. От одних сразу невозможно оторвать взгляд. Они сами просятся под объектив. Загадку других постичь труднее — тут помогают задор и кураж. Но все-таки лучше всего — когда виртуозность мастера сливается с красотой модели: так-то и создается подлинное произведение искусства.

Но пока что требовалось хотя бы сделать себе имя, и юный фотограф деятельно предался этому занятию. Несколько лет полосы газеты пестрели работами Ирвина Стоктона: открытие нового корпуса больницы, соревнования по бегу с кипящим чайником, старушки в хосписе, молодожены, выходящие из собора… Невесты были небесны и воздушны, старушки сквозь обвислости и морщины являли последние следы женского лица, победитель с призом в руках необыкновенно радостно таращил глаза, а больничные окна сияли так ярко и приветливо, что вызывали немедленное желание за ними оказаться…

Что-то было в этих снимках, чего не было у коллег по редакции, — но и деда не было, и некому было объяснить Ирвину, в чем таился секрет его эффектов.

Но однажды случилось чудо, которое круто изменило жизнь провинциального самоучки, за десять лет втянувшегося в профессию и в немного богемный, как и положено творческой личности, одинокий быт. Может, судьба смилостивилась над талантливым фотографом, уставшим от газетной поденщины, от беспорядочной личной жизни, не слишком отличавшейся от унылой скуки местных порядков. А может, чудо случилось по иным причинам.

Последние годы примерно раз в неделю во сне Ирвину стал являться дед. Опускался на несуществующий стул, напяливал давно выброшенные очки и смотрел вполне реальные, недавно сделанные Ирвином снимки.

— Ну, дед, говори: что тут так, что не так, почему не так, — повторял Ирвин старую любимую присказку.