Ванька и Степка не помнили родства и все свое короткое детство и безотрадное отрочество провели на улице и в притоне, где водились только бродяги и мелкие воришки.

Им обоим было лет по четырнадцати. Ванька уже сидел однажды за кражу в тюрьме и очень гордился этим, а Степка останавливал прохожих по вечерам на улицах и, если ему отказывали в милостыне, осыпал их бранью, предварительно прикрыв себе лицо, чтобы его не узнали и не отдали полиции.

Вот с этими-то двумя «достойными» типами и познакомился Киря как-то летом во время рыбной ловли на слободском пруду. Сразу завязалась дружба между тремя мальчишками. Кирю прельщали кажущееся молодечество и бесстрастие юных бродяг. Ему нравилось их ухарство и бесшабашность, уменье наводить страх на людей и ловко избегать рук полиции. К тому же Степка знал какой-то особенный способ приманивать рыбу, которым очень охотно поделился с Кирей. За это Киря обязался носить обоим друзьям из дома остатки обеда и куски хлеба, ловко унося их из-под носа Софки и самой Лукерьи Демьяновны.

«Летняя» дружба, о которой, впрочем, Киря благополучно умалчивал дома, перешла в «зимнюю». Мальчики встречались теперь на затянутом льдом слободском пруду, куда Киря бегал тайком от домашних. Друзья усаживались на скат берега, закрытый толстыми стволами осин, росших тут же, и здесь на сугробах снега делились впечатлениями. Киря продолжал доставлять сюда Степке и Ваньке необходимое пропитание, те же в благодарность угощали его скверными папиросами, набитыми махоркой.

Это случилось шестью днями позже истории с Навуходоносором.

Был тихий февральский вечер. Друзья сидели на скате. Все трое курили. Оборванцы затягивались с видимым наслаждением, Киря — с отвращением, которое всячески старался скрыть от своих собеседников. Скверный табак раздражал нос и горло, оставляя отвратительный привкус во рту.

— Так, говоришь, проходу не дают? Так все и дразнятся? — сплевывая с каким-то особенным ухарством сквозь зубы, спросил Степка Кирю, только что рассказавшего неприятные последствия истории с Навуходоносором своим новым «друзьям».

— Минуты нет покоя. Вся гимназия узнала. Носу показать в перемену нельзя. Говорят: городской школьник насмерть закатал гимназиста. А во всем он виноват… Молчать бы ему перед папашей следовало, а он, на те, высунулся: вот, мол, глядите — я умник какой!

— Ладно, мы этому умнику ум-то посрежем малость! — пробасил Ванька, затягиваясь папироской.

— Так я возненавидел, так! Смотреть на него не могу. Так бы глаза и выцарапал. Так бы и отплатил ему за всю его каверзу… — горячился Киря.

— От-пла-тил! — протянул презрительно Степка. — От-пла-тил… Туда тоже. Где уж тебе, мозгляку этакому, отплачивать-то. Ты это нам поручи. Мы его в лучшем виде отработаем. Только держись! Ты сам не поскупись только. Даром никто тебе в драку за другого не полезет. Вот что: уговор лучше денег, миляга: давай двугривенный на водку, так мы тебе его живо сократим.

— Нет у меня денег, — смутился Киря.

— А книжки есть? — хитро сощурился на него Степка.

— Какие книжки?

— Учебные, какие же еще! Вот-то бестолочь! Ты какую-нибудь продай, деньги и будут, — ухмыльнулся бродяжка.

— Ну уж нет, этого я не сделаю ни за что. Двугривенный у Маньки, сестры, возьму лучше, отдам ей на праздниках. Отец нам деньги дарит, — решил Киря.