— Расти, малыш! — как будто то были слова утешения, но ведь этим он возвещал и приближение смерти.

— Хорошо, — ответил Вергилий и попытался разглядеть черты ангела, — хорошо, а сейчас я усну.

Веселый утренний ветерок уже стучал в ставни, а Вергилий все еще спал; он грезил о земле, где в светлом платье урожая колышутся поля, где лев возлежит рядом с серной, о мире, более долгом, чем тот, что даровал народам Август, и он грезил о том, что ангел придет и к Августу. Сквозь все эти грезы проглядывало Знание, которому не было имени, это было видение, видение счастливой страны, не менее реальное, чем вид дымящихся городов; такова была эта познанная безымянность, прозревающая безымянность любви, любви по — мужски крепкой и по-матерински нежной, любви, по которой томился и которой ждал страждущий, открытый ей и ее вожделеющий мир. Казалось, вот-вот обретет он искомое имя, но когда Вергилий проснулся, поднял веки, его спальня была наполнена сентябрьским солнцем, и вместо ангела стоял перед ним Меценат, без крыльев, грузноватый гурман, с добродушной улыбкой на массивном холеном лице, и Вергилий поторопился вновь сомкнуть глаза, пытаясь настичь исчезавшую музыку.

Но так как музыка исчезла бесследно, он, все еще с закрытыми глазами, справился о своем посетителе, и тот ответил:

— Да, мои Вергилий, это я.

— Хорошо, что ты пришел, — сказал Вергилий.

— Я узнал о вашем прибытии. И я поспешил сюда встретить тебя и Августа, — да будет благословенно имя его!

Вергилий кивнул.

— Да, ты приехал, чтобы забрать меня; верно, ты ведь знаешь место на Посилипе, уготованное мне.

О могилах, о смерти Меценат не хотел и слышать.

— Ты не старше меня, — возразил он.

Вергилий посмотрел на него пристально, и взгляд его был достаточно красноречив.

— Я ни в чем не раскаиваюсь, — сказал он, — поверь мне, Меценат.

— О мой Вергилий, в чем раскаиваться тебе, поэту Рима!

— Будь я только поэтом Рима, я бы раскаивался.

Меценат покачал головой: и в глазах его вспыхнула страсть гурмана.

— Ты певец красоты!

— Будь я певцом красоты, я бы стыдился теперь, и раскаяние мое было бы велико.

— Разве ты не певец богов?

— Нет… если бы я веровал в них, как они велят, я никогда не посмел бы сочинять.

— Но ты же пел им во славу?

— Нет, я пел, чтобы найти их, но я не нашел их, я нашел другое…

Предвкушение разлилось по лицу Мецената.

— Тогда ты поведаешь нам о том, что нашел, и это будет прекраснее, чем все предыдущее.

Вергилий улыбнулся.

— Я не буду больше сочинять, Меценат; даже если б мне было отпущено время, я бы этого больше не захотел..

Почтительность, с какой Меценат внимал словам поэта и друга, смешалась с выражением печали, и он процитировал:

— «Песен не буду я петь, вас я не буду пасти…». О Вергилий, неужели и вправду так будет?

— Песни отзвучат, Меценат, и статуи надут, но не печалься об этом, ибо их сменит истина, недоступная никакому искусству истина, перед которой искусство умолкнет.

Меценат был задет.

— О, никогда не исчезнет красота, — воскликнул он с жаром, — ни перед какой истиной не умолкнет она, и только она будет возвещать истину!., Не поноси искусства, дарованного тебе богами, Вергилий.

Опять улыбнулся Вергилий.

— Я не поношу его, я только начинаю о нем забывать… Но я не раскаиваюсь в этом, Меценат… право, не красоты ради…

Из почтения к поэту, из почтения к смерти Меценат не осмелился больше возражать и только вздохнул.