Я убедился, что не в состоянии ему симпатизировать, и свою руку протянул, протестуя в мыслях против этой вынужденной церемонии.
— Кассилис хороший человек, — сказал Норсмаур, — он один стоит десяти!
— Я слышал, — горячо воскликнул старик, — то же самое мне говорила дочь! Ах, мистер Кассилис, вы видите, покарал меня мой грех! Я очень, очень низко пал, но меня немного поддерживает раскаяние. Мы все должны предстать перед лицом Всевышнего, мистер Кассилис! Я являюсь слишком поздно, но с искренним, клянусь, смирением на Его суд.
— Ну, затянул песенку! — грубо заметил Норсмаур.
— Нет, нет, дорогой Норсмаур! — крикнул банкир. — Не говорите этого, не искушайте меня! Вы забываете, дорогой мой, что в эту же ночь может призвать меня Господь.
Нельзя было без жалости смотреть на угнетенное состояние старика. Я сам разделял мнение Норсмаура и от души смеялся про себя, слыша увещания, которые он расточал старому грешнику.
— Бросьте, Хедльстон! — продолжал Норсмаур. — Вы к себе несправедливы. Вы человек, в полном смысле, мира сего, прошли, что называется, сквозь огонь и медные трубы раньше еще, чем я родился. Ваша совесть… выдублена как самая лучшая южно-американская кожа, и вы только забыли продубить печень, отсюда все беспокойства!
— Ах, шутник, шутник! — сказал Хедльстон, грозя пальцем. — Правда, я никогда не был ригористом, я всегда ненавидел ригоризм, но всегда оставались у меня добрые чувства. Я был нехороший человек, мистер Кассилис, я не думаю этого отрицать, но я испортился только после смерти жены. Тяжело вдовому жить… За мной очень много грехов, я не отказываюсь от этого, но есть же и в них мера, я надеюсь. И, если уже говорить… Ай! — крикнул он внезапно.
Его голова приподнялась, пальцы растопырились, лицо исказилось от страха, вытаращенные глаза смотрели на окно…
— Нет. Ничего нет, слава тебе Господи! Это был шум от дождя, — прибавил он после паузы с невыразимым облегчением.
Он откинул спину на подушки и несколько секунд казался очень близким к обмороку, но пересилил недомогание и волнующимся, дрожащим голосом начал снова меня благодарить за готовность стать на его защиту.
— Позвольте мне задать вам один вопрос, мистер. Хедльстон, — сказал я, дав ему договорить и успокоиться. — Правда, что при вас есть еще деньги?
Этот вопрос заметно ему не понравился, и он с неохотой ответил, что, действительно, при нем остались деньги, но весьма немного.
— Хорошо, — продолжал я. — Ведь именно за этими деньгами гонятся итальянцы. Отчего же вы им не отдаете?
— Ах, мистер Кассилис, — возразил он, покачав головой, — я хотел отдать; я предлагал, но они не денег, а крови моей требуют!
— Хедльстон, если уж говорить, то говорить всю правду! — вмешался Норсмаур. — Вы должны сказать, сколько вы им предлагали, а предложили очень мало, сравнительно с той суммой, которая у них пропала, и из-за этого, Франк, они и требуют другой расплаты. И эти итальянцы просто рассудили. Они и остатки денег возьмут, и кровью отомстят за пропажу остальных.
— Деньги здесь, в павильоне? — спросил я.
— Здесь, — ответил Норсмаур. — Пусть бы они лучше лежали на дне морском…
Вдруг он крикнул Хедльстону:
— Что это вы мне делаете какие-то гримасы? Или вы думаете, что Кассилис нас продаст?
Хедльстон, разумеется, ответил, что ничего подобного не могло быть у него в мыслях.
— К чему вы о деньгах спросили, Франк? — обратился ко мне Норсмаур. |