Рой притянул ее к себе и поцеловал в губы, потом припал к ее ладони, а она все так же гладила его шею свободной рукой, повторяя: «Малыш, малыш мой…», как повторяла всегда. И как всегда бывало, он испытал облегчение.

По-прежнему без сна, они лежали обнаженные, укрывшись одной простыней, а над Лос-Анджелесом вставало солнце.

— Тебе надо поспать, — шепнула она. — Вечером тебе опять дежурить.

— Теперь уж такого кошмара не будет, — сказал он.

— Да. Может быть. Может, их усмирит Национальная гвардия.

— Даже если нет — все равно, теперь такому кошмару не бывать. Мой отпуск начинается с первого сентября. К тому времени наверняка со всем этим будет покончено. Как ты смотришь на то, чтобы справить свадьбу в Лас-Вегасе? Можно устроить это, не откладывая.

— Нам вовсе не обязательно жениться. Женаты мы или нет — какая разница.

— Знаешь, та пара косточек, что мне еще не разбили, по-моему, ужасно щепетильна в отношении всяких там светских приличий. Сделай это ради меня.

— Хорошо. Ради тебя.

— Разве ты не воспитывалась в уважении к институту брака?

— Папа был баптистским проповедником.

— Что ж, тогда все ясно. А меня воспитывали лютеранином, да только в церковь мы никогда особо часто не ходили, за исключением тех случаев, когда того требовали приличия, так что, полагаю, из наших детей мы сделаем баптистов.

— Я больше никто. Я не баптистка. Никто и ничто.

— Ты — все.

— Нам ведь не возбраняется иметь детей?

— Еще как не возбраняется!

— Золотой рыцарь и его смуглая дама сердца, — сказала она. — Только мы еще настрадаемся, и ты, и я. Нам придется за это расплачиваться. Ты не знаешь, что такое священная война.

— Мы победим в ней.

— Никогда не видела тебя таким счастливым.

— Я никогда и не был таким счастливым.

— Хочешь, я скажу, почему полюбила тебя с самого начала?

— Почему?

— Ты не был похож на других белых. Те заигрывали со мной и приглашали к себе на квартиру или в «какое-нибудь сногсшибательное веселенькое местечко», ну знаешь, куда ездят обычно бело-черные парочки. До встречи с тобой я не могла по-настоящему довериться ни одному белому, я понимала: они видят во мне лишь то, что хотят во мне видеть, но только то совсем не я.

— И что же это?

— Не знаю. Может, в них говорила лишь похоть. Похоть, распаляемая при виде мелкого зверька с коричневой шкуркой, распаляемая от ощущения первобытной жизненной силы какой-то негритянки. В общем, что-то в этом роде.

— Ну и ну! Сегодня ночью ты просто подавляешь меня своим интеллектом.

— Уже утро.

— Тогда — сегодня утром.

— Были еще и белые либералы, готовые потащить меня на губернаторский бал, но, сдается мне, этим типам сгодилась бы и любая другая, или почти любая, лишь бы была негритянкой. Так что им я тоже не верю.

— Ну а потом был я.

— Ну а потом был ты.

— Старина Рой, пьянчужка.

— Раньше, не теперь.

— Это потому, что ты одолжила мне часть себя вместе со своим мужеством.

— Ты такой стеснительный да скромный, что мне это начинает надоедать.

— Прежде я был надменным, тщеславным, высокомерным и самонадеянным.

— Мне трудно в это поверить.

— Теперь мне тоже.