— Книга… — Она плотно сжала губы, точно стараясь удержать какое-то слово, которое рвалось с них. — Знаешь, мне она понравилась. Хотя есть в ней что-то чересчур серьезное. Какая-то одержимость.

— Но ведь я еще не закончил, я в процессе, — сказал я. — Я говорю не о книге. О себе. Я совсем не уверен в том, что человек может изменить себя, но можно ведь попытаться изменить то, к чему человек стремится. Я же рассказывал тебе, как вел себя раньше. Но больше я так не хочу. — Я положил свою руку на ее ладонь. — Я сам не знаю, что скажу в следующий момент, понимаешь? Я точно знаю, чего хочу, но стоит мне попытаться сказать это словами, и я словно попадаю в плен к их значениям… а это вовсе не то, что мне надо. Вот почему слова так важны для меня. Когда я пишу молитву, то изо всех сил стараюсь придать им именно такой смысл, который, как я надеюсь, они и будут передавать. Это занятие помогло мне пережить несколько несчастливых лет. Может, когда я отсюда выйду, молитвы потеряют для меня смысл. А может, и нет. Не знаю.

Пока я все это говорил, у меня было такое чувство, как будто я проповедую и в то же время пытаюсь убедить в чем-то не только Терезу, но и самого себя. Помню, я подумал, что, наверное, совсем подсел на новый стиль и теперь всякое слово, которое слетает с языка, неизбежно принимает форму насилия над собой. Прямо как наркоман. Стоило мне подумать об этом, и я тут же утратил чувство реальности происходящего. Тогда я сосредоточился на Терезе и через постоянство ее зеленых глаз нашел путь назад, в реальную жизнь.

— Я говорила с твоим адвокатом по телефону сегодня утром, — сказала она. — Он считает, что, если мы поженимся, это хорошо подействует на комиссию по помилованию.

Мы оба ждали, когда заговорит другой. Наконец я начал:

— Я не могу…

И в то же самое время она с некоторым волнением сказала:

— Это…

Я попросил ее продолжать. Она так грустно и озадаченно смотрела на свои сомкнутые руки, на большой палец, который поглаживал костяшку другого большого пальца, и вид у нее был такой, точно ее собственные пальцы представляли собой некую форму жизни, независимую от нее самой, и она не знала, что с ней делать. Я думал, она собирается с духом, чтобы сказать что-то важное, определяющее для нашей ситуации, но она сказала вот что:

— Мне никогда не хотелось замуж.

Если в ее словах и крылось что-то важное, то я этого не заметил. С тем же успехом она могла бы сказать: «Я не люблю майонез». Я сказал, что не хочу ни к чему ее принуждать, и она, кивнув, вернулась к созерцанию своих пальцев.

С юга наползали серые облака, становилось пасмурно и прохладно. Со всех сторон посетители обменивались последними поцелуями и заключали в объятия своих любимых преступников. Весь двор звенел от напускной бодрости прощальных слов и принужденного смеха, но мы с Терезой сидели молча. Странно, но я почему-то совсем не волновался. У меня было такое чувство, что круг моей жизни окончательно замкнулся. Как будто я всю жизнь только и делал, что сидел и глядел в один из тех миниатюрных томиков с линиями по краю страниц, которые, если их пролистать быстро, складываются в изображение бегущего спортсмена или балерины, выполняющей замысловатое па, только в моем случае это было лицо женщины, простой стилизованный овал, перетекавший в лица былых возлюбленных и всех женщин, сыгравших важную роль в моей жизни, и все они постепенно сходились в одной Терезе. Я отметил, что ресницы у нее светлее волос и при беглом взгляде напоминают металлические коготки, которые удерживают драгоценный камень в оправе. В уголках ее губ залегли привычные складки, а морщинка в уголке правого глаза была глубже, чем слева, как будто она часто им подмигивала.