|
И разве сам новый стиль не основан на идее подбора и сочетания слов и звуков так, чтобы с их помощью человек мог нацелить свою волю на небольшие изменения в реальности, подтолкнуть ее в нужную сторону, вызвать к жизни условия и возможности, которых не было прежде? А если все обстоит именно так, разве это не доказывает силу веры, разве не узаконивает мою убежденность в механистической природе Вселенной? И тут на меня нахлынула волна всякой бредятины, которая начала приходить мне в голову с тех пор, как я заделался профессиональным молитвотворцем, и сводилась в основном к попыткам убедить себя самого в парадоксальной нормальности собственного безумия, — все ведь делают одно и то же, разве не так? Вкрадчивые оправдания вползали в мой мозг, неумолимо, как компьютерный вирус, стирая на своем пути всякую противоречащую мысль, уничтожая всякий ментальный файл, который пытался оказать сопротивление. Я оказался бессилен перед собственным творением. Превратился в организм, питающий эмбрионы пагубной философии. В ослепительном свете собственного идиотизма я точно заново родился. Славьте Вардлина Стюарта! Славьте его славой великой. Это я соединил религиозный опыт с процедурой заказа новинок по каталогу, разве не умно? Разве не страшно и не ужасно? Разве не в этом нуждается двадцать первый век? Божественность глубокой заморозки. Святость, низведенная до торговой марки. Слово, Которое Стало Плотью по сходной цене, обогащенное сотнями витаминов для духовного развития. А разве не так поступают все мировые религии? Я стал проповедником для кустарей, этакой помесью Пэта Робертсона и Боба Вилы. Впору завести свое телешоу, назвать его «Этот старый молитвенный дом» или что-нибудь в этом роде и обучать людей, как построить молельню из всякого мусора и обрывков истины, оставленных святыми прежних времен…
— О чем задумался? — спросила Тереза. — Да так, сам не знаю, — сказал я. — Не о чем говорить. Небо стало пурпурно-серым, закат розовой лентой опоясал горизонт, в мире не осталось ничего, кроме пустыни и прорезавшей ее двухполосной асфальтовой дороги. Тереза включила фары. — Могу поспорить, ты думаешь о нас. — Да. И о нас тоже. А ты? Она бросила на меня быстрый взгляд, потрепала меня по колену: — Думаю, но стадию беспокойства уже давно миновала. — Да? И что же ты делаешь, перестав беспокоиться? — Готовлюсь узнать, как у нас все будет. Очень хочется поскорее выяснить… хотя и страшновато. Но все равно хочется. Тут мимо нас со страшным ревом пронесся полуприцеп, и наш «субурбан» повело в сторону. — Говнюк! — выругалась Тереза. Какое-то время она отчаянно жала на газ, повиснув у полуприцепа на хвосте, потом отстала. — Знаешь, о чем я думала? — Понятия не имею. — Я думала о том, что ты, наверное, возненавидишь Першинг. А потом подумала: может быть, и нет. Может, наоборот, рядом с тобой и я стану его лучше переносить. Вот о чем я раздумывала всю дорогу. Она помигала огнями дальнего света, предупреждая водителя встречной машины, чтобы он приглушил фары. — Вот ублюдок! — сказала она и, притворяясь, что совсем ослеплена чужими фарами, резко бросила свою машину влево, навстречу проносящемуся мимо автомобилю. — Я уверен, что не найду в Першинге ничего дурного, если только мне посчастливится добраться туда живым, — заметил я. Она метнула на меня сердитый взгляд: — Не нравится, как я вожу? — Дурак я, что ли? И ткнул пальцем в ветровое стекло, показывая, что она переехала разделительную полосу и снова оказалась на пути встречной машины. — Просто я верю, что Бог на твоей стороне. |
