Она рассмеялась, но как-то невесело. Еще несколько секунд, и наши предохранители перегорели окончательно.

— Вот блин! — сказала она, удивив меня еще больше. — Я уже целый год представляю нас с тобой вместе, так почему бы и на самом деле не попробовать. — И она принужденно улыбнулась. — Понимаю, звучит не очень оптимистично, но я все никак в себя не приду.

— Не обязательно решать что-то прямо сейчас.

— Обязательно. Затем я и пришла сюда сегодня.

Охранник прошел мимо нас, бросив:

— Пора прощаться, — а сам двинулся к другому столу.

Тереза стала комкать обертки от сэндвичей и запихивать их в пакет. Она так торопилась, словно все, чего ей хотелось, это побыстрее скрыться от меня.

— Эй! — сказал я, беря ее за запястье. — С тобой все в порядке? Я не хочу, чтобы ты переживала. И не только ради тебя самой. Я хочу чувствовать себя спокойно сегодня вечером. Но если все идет не так, как ты рассчитывала… — И я умолк, предоставляя ей закончить.

Она поглядела на мою руку на своем запястье, потом закрыла глаза и кивнула.

— Я собиралась поехать домой сегодня вечером, но теперь думаю, что подожду до утра. Мне было так хорошо в мотеле прошлой ночью, так нравилось чувствовать, что ты неподалеку. Может, сегодня будет еще лучше. — Она подняла на меня глаза. — Так хорошо?

— Хорошо, — ответил я.

Когда мы с Терезой шли через двор, то оказались совсем рядом с потрепанным членом попечительского совета, стоявшим у изгороди. Он на мгновение отвлекся от процесса медленного самоубийства и кисло заметил, обдав нас облаком едкого дыма:

— Ну хоть кто-то выглядит счастливым.

— И кто же это? — спросил я, не столько интересуясь ответом, сколько для того, чтобы потянуть время, — так мне не хотелось отпускать Терезу.

Член совета заткнул свою сигарету в старое морщинистое дупло, которое заменяло ему рот, и, вернувшись к созерцанию отдаленной группы деревьев, продолжал мрачно дымить.

— Шутка, — сказал он.

Глава 4

Девятого июля старый тюремный капеллан с желтозубой улыбкой и неумеренным запасом напыщенного сочувствия поженил нас, а двенадцатого ноября утром Тереза встретила меня у ворот тюрьмы на машине, и мы вместе поехали на юг, в Аризону. Свобода не казалась странной поначалу, ведь внутренне я был свободен уже много недель, но через несколько часов я понял, что свободен вредить самому себе как угодно — выпить галлон холестерола, к примеру, или наглотаться какой-нибудь отравы, — никому и дела нет, у меня даже голова от этой мысли закружилась. Однако я ограничился двумя чизбургерами, порцией картошки фри и мороженым. От еды я осовел и задремал, а Тереза вела машину. Я проснулся, сидя к ней вполоборота, и стал разглядывать ее сосредоточенное лицо, обтянутые свитером груди, еще яснее обозначившиеся под давлением ремня безопасности, аккуратно подстриженные прядки волос, льнувшие к зеленой шерсти, линялые джинсы, туго натянутые на коленях, всю ее, такую потрясающую и мягкую, и тут на меня навалилось острое чувство ответственности. Отныне наши жизни были связаны, хотя соединила нас всего-навсего формальная церемония, сухая и скучная, проведенная в тюремном флигеле, в противной маленькой комнатенке с белеными стенами, той самой, где зэков знакомили с художественной литературой, в исправительных целях; и я подумал: интересно, что такое мое чувство к Терезе — любовь или самовнушение, и что такое мой новый стиль — реальность или ловушка, которую я сам себе расставил и в которую сам угодил? Хотя, с другой стороны, разве компромисс и самовнушение не лежат в основе всех человеческих поступков? Разумеется, так оно и есть.