|
А он создавал их без натуги, чуть ли не ежедневно, один за другим: и «Орден», и «Хирургию», и «Канитель», и «Лошадиную фамилию», и «Дочь Альбиона», и «Шило в мешке», и «Живую хронологию», и «Аптекаршу», и «Женское счастье», и мириады других, и в каждом из них уже восьмое десятилетие живет его неумолкающий хохот.
«Чехова, тоже приложение, прочитал две книжки, хохотал как черт, - писал Максиму Горькому какой-то крестьянин. - Матери с женой читал то же самое, разливаются - хохочут. Вот - и смешно, а мило!» Это было очень давно. А уже в наше время в Москве студентки первого курса медвуза, собираясь на ночное дежурство, взяли у меня какой-то чеховский том и всю ночь прохохотали до икоты. «Дежурство кончилось, пора расходиться, а мы все еще читаем и смеемся как дуры». Через столько мировых катастроф, через три войны, через три революции прошла эта юмористика Чехова. Сколько царств рушилось вокруг, сколько отгремело знаменитых имен, сколько позабыто прославленных книг, сколько сменилось литературных течений и мод, а эти чеховские однодневки как ни в чем не бывало живут и живут до сих пор, и наши внуки так же хохочут над ними, как хохотали деды и отцы. Конечно, критики долго глядели на эти рассказы с высокомерным презрением. Но то, что они считали безделками, оказалось нержавеющей сталью. Оказалось, что каждый рассказ есть и в самом деле стальная конструкция, которая так самобытна, изящна, легка и прочна, что даже легионам подражателей, пытавшимся в течение полувека шаблонизировать каждый эпитет, каждую интонацию Чехова, так и не удалось до сих пор нанести этим творениям хоть малейший ущерб. Уже восемьдесят лет зара зительный чеховский смех звучит так же счастливо и молодо, как звучал он в Бабкине, на Якиманке, в Сорочинцах, на Садо-во-Кудринской, на Луке.
III
Когда же этот счастливейший из русских великих талантов, заразивший своей бессмертной веселостью не только современников, но и миллионы еще не рожденных потомков, заплакал от гневной тоски, вызванной в нем «проклятой расейс-кой действительностью», - он и здесь обнаружил свою могучую власть над людьми. Даже молодой Максим Горький, совершенно несклонный в те годы к слезам, и тот поддался этой власти. Вскоре после появления в печати чеховского рассказа «В овраге» Горький сообщил Чехову из Полтавской губернии: «Читал я мужикам "В овраге". Если бы вы видели, как это хорошо вышло! Заплакали хохлы, и я заплакал с ними»1. Это свое соучастие в чеховском плаче Горький отмечал тогда не раз. «Сколько дивных минут прожил я над Вашими книгами, сколько раз плакал над ними», - писал он Чехову еще в первом письме2. И снова через несколько лет: «На днях смотрел "Дядю Ваню", смотрел и - плакал, как баба, хотя я человек далеко не нервный»3. Горький любил «Дядю Ваню», ходил смотреть его несколько раз и после тридцать девятого его представления сообщил Чехову в письме из Нижнего Новгорода: «И плакала публика и актеры»4. Таково было могущество чеховской скорби: даже профессионалы актеры после полусотни репетиций, после тридцати девяти представлений, когда пьеса давно уже стала для них 1М. Го р ь к и й и А. Ч е х о в. Переписка, статьи, высказывания. М., 1951. (Курсив мой. - К.Ч.) 2Там же. (Курсив мой. - К.Ч.) 3Там же. (Курсив мой. - К.Ч.) 4Там же. (Курсив мой. - К.Ч.) ежедневной привычкой, вместе со зрителями не могут удержаться от слез! И как любили тогдашние люди покоряться этой чеховской тоске! Какой она казалась им прекрасной, облагораживающей, поэтичной, возвышенной! И главное (повторяю) - какая проявилась в ней необыкновенная сила: не было в литературе всего человечества другого такого поэта, который без всякого нагромождения ужасов, при помощи одной только тихой и сдержанной лирики мог исторгать у людей столько слез! Ибо то, что многие - главным образом реакционные - критики предпочитали считать мягкой, элегической жалобой, на самом деле было грозным проклятием всему бездушному и бездарному строю, создавшему Цыбукиных, Ионычей, унтеров Пришибеевых, «человеков в футляре» и др. |
