Идти в клинику было рано (раньше двух меня не пустили бы), и я пошла на реку.

На мосту я подошла к перилам и стала глядеть вниз. Лед уже шел мелкий, то покрывая собой всю реку, то оставляя ее почти свободной. День был солнечный, какой-то особенно голубой и сияющий, но в нем мне чудилась угроза, как и в мчавшейся из-под моста буйной нетерпеливой реке. Набегали льдины, кружились и уносились вдаль. Мне казалось, что река мчится все скорее и скорее, скорее, и от этого слегка кружилась голова.

Вот… Подточило, изломало и уносит. И жизнь мчится, как река, и тоже подтачивает, ломает, сбивает и уносит. «Самое опасное время»… «Плох Антон Павлович! Очень плох!»

Припомнилась мне его печать, которой он последнее время запечатывал свои письма. На маленьком красном кружочке сургуча отчетливо были напечатаны слова: «Одинокому везде пустыня».

«До тридцати лет я жил припеваючи», - как-то сказал он мне. После тридцати осилила, изломала жизнь? Жизнь! могла ли она удовлетворить такого чело171 века, как Чехов? Могла ли не отравить его душу горечью и обидой?

…едва он серьезно и требовательно оглянулся кругом, как уже начал себя чувствовать в пустыне, как уже стал одиноким. пошла покупать цветы. Антон Павлович написал: «И еще что-нибудь». Так вот пусть цветы будут «что-нибудь». клинику я пришла как раз во-время. Меня встретила сестра. - Нет, Антону Павловичу не лучше, - ответила она на мой вопрос. - Ночью он почти не спал. Кровохарканье, пожалуй, даже усилилось… Так меня не пустят к нему? спрашивала доктора, он велел пустить. Сестра, очевидно, была недовольна и бросала на меня неодобрительные взгляды. сорвала с своего букета обертку из тонкой бумаги.

- Ах! - воскликнула сестра. - Но ведь этого нельзя! Неужели вы не понимаете, что душистые цве ты в палате такого больного… испугалась. Если нельзя, так оставьте… оставьте себе. ? Она улыбнулась. - Все-таки, раз вы принесли, покажите ему. #** палате я сразу увидела те же ласковые, зовущие глаза.

 172

Он взял букет в обе руки и спрятал в нем лицо. - Все мои любимые, - прошептал он. - Как хороши розы и ландыши… Сестра сказала:

Но этого, Антон Павлович, никак нельзя: доктор не позволит. сам доктор, - сказал Чехов. - Можно! Поо ставьте, пожалуйста, в воду.

Сестра опять кинула на меня враждебный взгляд и ушла. - Вы опоздали, - сказал Антон Павлович и слабо пожал мою руку Нисколько. Раньше двух мне не приказано Сейчас два часа. Сейчас семь минут третьего, матушка. Семь минут! Я ждал, ждал. Нельзя вам говорить! - прервала я его. Когда вы едете? Сегодня. Нет! Останьтесь еще на день. Придите ко мне завтра, прошу вас. Я прошу!

Я достала и дала ему все три телеграммы. Он долго их читал и перечитывал. - По-моему, на один день - можно. Меня смущает это «выезжай немедленно». Не заболели ли дети? я уверен, что все здоровы. Останьтесь один день для меня. Для меня, - повторил он. тихо сказала: Антон Павлович! не могу.

…Мысли беспорядочно неслись в моей голове. - Значит, нельзя, - сказал Антон Павлович.

И я убедилась, что он опять все знает и все понимает. И Мишину ревность, и мой страх.

 173

Ночью она в вагоне не спала. Не могла сладить со своими чувствами. 29-го она получила письмо от Антона Павловича. »

«Ваши цветы не вянут, а становятся все лучше. Коллеги разрешили мне держать их на столе. Вообще вы добры, очень добры, и я не знаю, как мне благодарить вас.

Отсюда меня выпустят не раньше Пасхи; значит, в Петербург попаду не скоро.