|
Человек же, встав на ноги и превратив в топор случайно найденный острый камень, заложил основы своего величия, но также открыл доступ тревоге: ведь руками своими и орудиями, им изготовленными, он воздвиг могучее и необычное сооружение, именуемое культурой, и тем самым положил начало великой дисгармонии, ибо перестал быть животным, но и не поднялся до того, чтобы стать Богом, к чему звал его дух. Так стал он раздвоенным, несчастным существом, которое живет и мечется между землей животных и небом своих богов, которое утратило земной рай своей невинности, но не обрело небесного рая своего искупления. Существом страдающим, с больной душой, что впервые задало себе вопрос о смысле и цели бытия. Вот так его руки, потом огонь, топор, дальше наука и техника с каждым днем все больше углубляли пропасть, отделявшую его от изначального своего рода и от зоологического благоденствия. А город – это и есть последний, завершающий этап его безумной гонки, ярчайшее выражение его гордыни и крайняя форма его отчуждения. Тут беспокойные эти создания, полуслепые и полубезумные, на ощупь пытаются обрести вновь гармонию, утраченную вместе с тайной и кровью, живопись и литература придумывают реальность, отличающуюся от той, что, к несчастью, нас окружает, реальность, которая порой кажется фантастичной и безумной, но – странное дело – в конце концов предстает более глубокой и истинной, чем реальность повседневная. И таким образом, как бы грезя за всех, этим бренным существам удается возвыситься над своими индивидуальными горестями и превратиться в выразителей и даже в спасителей (скорбящих) всего общества.
Но мне на долю выпало двойное злосчастье – слабость моей души, созерцательный ум, нерешительность, абулия не давали мне подняться в эту более высокую область, в новый космос, каким является искусство; я неизменно сваливался с лесов, не завершив постройки, которая сулила мне спасение. И, упав, весь изувеченный и вдвойне удрученный, я искал общения с простыми, бесхитростными людьми. Так было и тогда: все мои сооружения были неумелыми, обреченными, и раз за разом, при каждой неудаче – как всегда, когда я чувствовал себя одиноким и растерянным, – я, в одиночестве прислушиваясь к себе, слышал в глубинах моей души, вместе с тихим голосом полупризрачной матери, которую я почти не помнил, далекий голос Аны Марии, единственной воплощавшей для меня материнство. Это походило на эхо колоколов затонувшего собора из легенды, колоколов, раскачиваемых бурей и ветрами. И, как обычно, когда жизнь моя омрачалась, этот дальний колокольный звон слышался более явственно, он как бы звал меня, как бы говорил: «Не забывай, что я всегда здесь, что ты всегда можешь прийти ко мне». И вдруг, в один из таких дней, призыв этот достиг силы неодолимой. И тогда я соскочил с кровати, на которой проводил долгие часы в бесполезных раздумьях, и поспешил на зов, подгоняемый внезапной, тревожной мыслью, что это надо было сделать раньше, гораздо раньше, чтобы обрести вновь то, что осталось от детства, от реки, от тех далеких сумерек в усадьбе, от Аны Марии. От Аны Марии. Надежды мои не оправдались – не всегда наши стремления ведут нас на истинный путь. Та встреча с Хеорхиной была скорее невстречей и началом новой полосы злосчастья, которая в известном смысле тянется до сей поры и наверняка продлится до моей смерти. Но это уже другая история, вам она будет неинтересна. Да, конечно, я видел Хеорхину неоднократно, ходил с нею по улицам, она была ко мне добра. Но кто сказал, что только злые могут причинять горе? Хеорхина была не просто молчалива, она что-то недоговаривала, что-то скрывала, будто жила в постоянном страхе. И не из слов ее я узнал, чем была Хеорхина в ту пору своей жизни и отчего страдала. А из ее картин. Я говорил вам, что она с детства рисовала? Но не думайте, что ее картины что-то мне сказали в открытую – они не изображали людей, вообще не имели сюжета. То были натюрморты: стул у окна, ваза с цветами. |
