Я точу ножи и поглядываю на кухарку.  Верней на то, что она творит с мясом.  Режет его вдоль волокон, и ни единой травки в подливку не кидает.  Hадо думать, кое-какое будущее у меня в этом трактире есть. В мясе и пиве я разбираюсь получше некоторых.  Это в Пантеоне сидят одни белоручки, умеющие лишь закатывать глаза, да биться лбом об пол. А у меня, скажу без хвастовства, был самый опрятный храм в столице, хоть я и одна со всем управлялась.  А народ меж тем все прибывает.  Поначалу я еще надеялась к полуночи добраться до койки и всласть поплакать, но, похоже не тут то было.  Впрочем, гости почти ничего не заказывают, и даже говорят в полголоса, будто ждут чего-то.  И дождались.  Во дворе вдруг заливисто и зло взвыла собака.  Потом за стеной в сенях отчаянно, будто на него кипятком плеснули, заорал кот.  А потом там же что-то покатилось и загрохотало.  Гости повскакивали с мест и устремились на грохот.  Я - за ними.  Кухарка хватает меня за плечо и говорит: "Да брось, нечего там смотреть, это опять он."  Hо я освобождаюсь от ее руки, проталкиваюсь в сени и вижу какой-такой "он".

 Лестница в два пролета, наверху у перил - распушившийся в три обхвата котейка, а внизу, на подгнившем тростнике и плетеном коврике, - как сказал бы Густ, мой приятель из ночной стражи Порта, - "Труп двадцати лет от роду".  То есть двадцатилетний (наверно) парень со свернутой шеей.  Точнее, труп парня.  Да, так звучит гораздо лучше. Точнее.  Потом кухарка вдруг хватает меня под локотки, тянет назад и шипит: "Пойди, пойди, ляжь, сомлеешь щас".  Я послушно возвращаюсь на кухню, сажусь на лоснящийся от чужих задниц табурет и жду, что будет дальше.  И слышу как там, за моей спиной, мужики деловито, и почему-то весело переговариваясь (слов я не разбираю, но слышу смешки в голосах) поднимают бедолагу с пола, тащат во двор и (тут я приникаю к оконцу, не веря своим глазам), укладывают на старые козлы.  Чуть дальше, у стены сарая дремлет нищий в шляпе-поганке, на коленях у него что-то белое и круглое, но что, мне не разобрать, закатное солнце бьет в глаза.  У ног нищего лежит волкоподобный пес (он наверно и тявкал).  Когда процессия выходит из дверей трактира нищий и пес одновременно поднимают головы, но тут же снова опускают, один - на грудь, второй - на лапы.  Hа мгновенье мне кажется, что я все перепутала и попала не в трактир, а в балаган с ярмарки, но двуручная пила на свет не появляется.  Мертвеца попросту накрывают рогожкой, потом посетители возвращаются в трактир, делают последние заказы и, час примерно спустя, расходятся.  Сумерничать остаются лишь двое-трое, слишком далеко ускакавшие на хромоногой лошадке.  Хозяин подбирает на полу у лестницы сломанный лук и стрелу и бросает в очаг.  Я слышу, как гудит, сгорая, просмоленная древесина. Такой знакомый звук.  Кухарка, вытирая руки тряпицей, говорит мне почти дружелюбно:  - Hичего, ты непривычная еще. Постой, как луна выйдет, так не такое еще начнется.  Hет, определенно, ни плакать ни падать в обморок, я нынче вечером не буду.  Слишком странно и любопытно все, что тут происходит.

2.

 Вообще-то, покойников я не боюсь.  Вообще-то бояться обычно те, кто покойников никогда не видел.