У Треллиса было три комплекта спальных пижам, и он проявлял неуклонную щепетильность и крайнюю привередливость во всем, что касалось их стирки, каждую неделю самолично наблюдая за этим процессом, осуществлявшимся его служанкой по четвергам.

У печи виднелась фигура Терезы, языки пламени словно лизали ее толстые ляжки. Она была крепко сбитой девицей, кровь с молоком, носила серое с вырезом платье весьма скверного покроя.

– Не мог бы ты дать мне пять шиллингов на книжку?

– Пять шиллингов? Ну, знаешь, голубчик, это, должно быть, великая книга, что за нее надо выложить пять шиллингов. Как там она называется?

– «Die Harzreise», Гейне, – ответил я.

– Ди...

– Это по-немецки.

– Понятно, – сказал дядя.

После чего он нагнулся над своей тарелкой, пристально следя за операциями, производимыми его ножом и вилкой, расчленявшими жареную треску. Внезапно высвободив правую руку, он запустил ее в жилетный карман и положил на скатерть две полукроны.

– Если книжка не будет валяться без дела, и отлично, – сказал он немного погодя. – Если будешь читать ее с умом, и отлично.

Его красные пальцы, в которых он держал монеты, озабоченность едой, дабы напитать свое тело, свидетельствовали о том, что ничто человеческое ему не чуждо. Оставив его доедать завтрак, я накинул свой серый пиджак и быстро пошел по улице к колледжу, нагнувшись навстречу летевшему в лицо холодному дождю.

Внимательно изучив развешанные на стене объявления администрации, я, не нарушая учебного распорядка, направился в заднюю часть колледжа, где стояло другое, старое и обветшавшее здание, в котором располагалось помещение, известное как Курительная для Благородных Господ. Здесь обычно собирались картежники, забияки и прочая крутонравная публика. Однажды они попытались поджечь все здание, разведя костер из нескольких кресел и плетеных стульев, однако попытка не удалась из-за сырой погоды – стоял октябрь – и вмешательства привратников.

Я сидел в одиночестве в укромном уголке, было холодно, и я изо всех сил кутал хрупкую цитадель своего тела в серый пиджак. Сквозь зеркала моей души я весьма враждебным образом поглядывал по сторонам. Крепкие деревенские парни с размаху стучали картами, бренчали монетами и хрипло богохульствовали. Иногда на них находили приступы буйного веселья, затевалась шумная возня, и кто-нибудь вместе со стулом летел на пол. Многие читали газеты, объявления на стене были либо сорваны, либо затерты так, чтобы из оставшихся букв и слов складывалось что-нибудь комическое или непристойное.

Появился мой друг Бринсли и встал на пороге, оглядываясь. Я окликнул его, он тут же подошел и спросил закурить. Я достал «чинарик» и протянул ему на сирой ладони.

– Это все, что у меня есть, – произнес я, акцентируя патетические нотки в своем голосе.

– Ну и чудак же ты человек, – ответил Бринсли. – Ты, случаем, не на газете сидишь?

– Нет, – сказал я. Зажег спичку и прикурил свой «чинарик», а также еще один – собственность Бринсли.

Какое-то время мы сидели рядом молча и курили. Пол был наслеженным и грязным, за высокими окнами стоял туман. Бринсли сморозил какую-то похабщину и добавил, что погода – хуже некуда, что твоя шлюха.

– Я говорил с твоим приятелем вчера вечером, – сказал я сухо. – Я имею в виду мистера Треллиса.