— Да, но…

— Зачем класть ее в больницу, если она об этом и слышать не хочет?

— Нет, но…

Перл слушала их и улыбалась. Она знала наперед, чем все кончится. Они будут часами спорить, вторя друг другу, задавая одни и те же вопросы, уклоняясь от главного, споря во имя спора, и разойдутся, так и не придя ни к какому решению.

— Вы никогда не умели справляться с трудностями, — добродушно сказала она.

— Да что ты, мама?

— Вы всегда уходили от них.

— Уходили?

Она снова улыбнулась и закрыла глаза.

До чего же приятно было наконец плыть по течению. Почему она медлила так долго? Уличный шум — рожки, звонки, обрывки музыки — смешивался со звуками голосов в ее комнате. Она по-прежнему блуждала во времени, но это уже не имело значения, все воспоминания были только приятными. Ощущение ветра летней ночью, когда он проникает в дом, колышет занавеси, приносит аромат смолы и роз. Блаженная тяжесть спящего ребенка на плече. А как уютно гулять под дождем, когда капли стучат и стекают по зонту. Она вспомнила сельский аукцион, на котором была сорок лет назад. Там продавалась старинная латунная кровать с полным комплектом постельного белья — простыни, одеяла, подушка в льняной, расшитой незабудками наволочке. Двое мужчин вывезли кровать на помост, и оборка покрывала колыхалась, словно нижняя девичья юбка. Закрыв глаза, Перл Тулл представила себе, как взбирается на кровать, кладет голову на подушку и течение уносит ее к берегу, где трое маленьких детей, смеясь, бегут ей навстречу по залитому солнцем песку.

2. Учить кошку зевать

Пока отец укреплял мишень на стволе дерева, Коди примерялся к луку: натянул тетиву, прижался к ней щекой и стал целиться. Отец забивал гвозди ботинком — он не догадался захватить с собой молоток. Какой у него дурацкий вид, подумал Коди. У отца не было одежды для воскресных прогулок, как у других отцов, и он отправился за город в помятом коричневом в рубчик коммивояжерском костюме, белой крахмальной рубашке и ярко-синем галстуке с рассыпанными по нему разноцветными квадратиками и кружками. О том, что день воскресный, можно было догадаться, лишь когда, вбив последний гвоздь, отец обернулся — узел не был затянут, и галстук съехал на сторону, как у пьяного. Надо лбом у отца торчал хохолок. Волосы у него были такие же черные, как у Коди, но вьющиеся.

— Ну, теперь порядок! — сказал он и тяжело зашагал обратно, все еще держа в руке ботинок и припадая на одну ногу. Он то ли улыбался Коди, то ли щурился от солнечного света. Весна еще толком не наступила, но в воздухе уже ощущалось живительное тепло, и бледное солнце расплескивало его на плечи Коди. Он достал из картонного футляра стрелу и наложил ее на тетиву.

— Не торопись, сынок, — посоветовал отец, — все надо делать как следует.

Опять лекция… Сейчас начнет воспитывать… Коди со вздохом опустил лук. Отец нагнулся и стал надевать ботинок, не расшнуровывая его (мать ненавидела эту привычку). Сквозь черный вискозный носок просвечивала пятка. Коди отвернулся. Ему исполнилось четырнадцать, и он уже перерос эти семейные прогулки, а тем более такие развлечения, как лук и стрелы; другое дело, если бы ему их просто подарили, тогда можно было бы устроить состязание с друзьями или пострелять в оконные стекла и в уличные фонари. Ну и выдумки у папаши! Одна глупее другой. Мать, совершенно равнодушная к спорту, собирала у изгороди засохшие цветы. Маленькая сестренка застегивала кофту посиневшими руками в цыпках. Одиннадцатилетний брат Эзра жевал соломинку и тихонько напевал, явно скучая по своей бамбуковой дудке с шестью дырочками для пальцев — он все время наигрывал на ней разные песенки.

Эзра тайком прихватил сюда дудочку, но отец велел оставить ее в машине.