|
Однажды, очевидно, он упал ничком, и, когда его разбудили, нос у него был в крови. Решили даже, что он сломал переносицу. Перелома не обнаружили, однако несколько дней кряду под глазами у Эзры не исчезали синяки. Затем Эзру направили к армейскому священнику, тот спросил, нет ли у него причин для беспокойства. Может быть, дома что-нибудь стряслось? Может, какая-нибудь история с женщиной? Или заболел кто-то из родных? Эзра на все вопросы ответил: «Нет». Он сказал священнику, что все в порядке. И что сам никак не возьмет в толк, отчего с ним все это происходит. Священник поинтересовался, нравится ли ему военная служба. И Эзра ответил, что это не может нравиться или не нравиться, просто через это надо пройти — вот как стоит вопрос. И добавил, что служба в армии не вполне в его вкусе, больно много крика и шума, тем не менее он вроде со всем справляется. Все идет своим чередом. Священник сказал ему, что в таком случае он должен постараться отучить себя ходить во сне. А на следующую же ночь Эзра отправился в нижнем армейском белье в городок, расположенный милях в четырех-пяти от лагеря; глаза его, безжизненные, как ночные окна, были широко раскрыты, но он крепко спал. И официантке в закусочной пришлось разбудить беднягу и попросить своего зятя отвезти его на машине в лагерь. На другой день вызвали еще одного врача. Тот задал Эзре несколько вопросов, подписал какие-то бумаги и отправил парня домой.
— И вот я здесь, — бесцветным голосом сказал Эзра. — Демобилизовали. — Так ведь не за проступок же, — утешила его мать. — Конечно, нет. — Подумать только, что с тобой творилось; и ты даже слова об этом не написал. — А чем вы могли мне помочь? — спросил он. Вопрос этот словно состарил ее. Она сникла. После завтрака Эзра отправился наверх, повалился на свою кровать и весь день проспал. Дженни пришлось будить его к ужину. За столом у него все равно слипались глаза, он сидел, качаясь как пьяный, почти ничего не ел, засыпал, не дожевав кусок, а после ужина снова лег спать. Дженни слонялась по дому, нервно задергивая шторы. Неужели теперь так и будет? Неужели он останется таким навсегда? Но утром в понедельник он опять стал прежним Эзрой. Одеваясь, Дженни услышала, как он снова наигрывает на своей грушевой блок-флейте «Зеленые рукава». Когда она спустилась вниз, Эзра жарил ее любимую яичницу — с сыром и кусочками зеленого перца, — а Перл читала газету. За завтраком он сказал: — Я, наверное, пойду работать на старое место. Перл взглянула на него поверх газеты, но промолчала. — Почему же ты так и не навестила миссис Скарлатти? — спросил он у Дженни. — Она писала, что ты ни разу не была у нее… — Я собиралась… — Дженни потупилась и, затаив дыхание, замерла. Сейчас он скажет что-нибудь о Джосайе. Но он этого не сделал. Дженни подняла глаза, увидела, что брат намазывает маслом гренок, и только тогда перевела дыхание. Она так и не поняла, что Эзре известно, а что нет.
Ко времени поступления в колледж Дженни, как и предсказывали, стала красавицей. Или все дело было в том, что такие, как она, просто вошли в моду? Насколько она могла судить, глядя на себя в зеркало, лицо ее было все таким же. Но звонили в общежитие больше всего ей, и, если бы не приходилось одновременно зарабатывать на жизнь (то официанткой, то в прачечной, то в библиотеке), она могла бы каждый вечер бегать на свидания. Она отрастила волосы, держалась свободно. Но ни на минуту не забывала о занятиях на медицинском факультете. Будущее всегда представлялось ей предельно ясным: прямая дорога к частной практике врача-педиатра в городке средней величины, желательно вблизи от побережья. Приятно сознавать, что в любую минуту можно уехать куда угодно. (Интересно, на Среднем Западе у людей развивается боязнь замкнутого пространства?) Друзья подтрунивали над ее упорством и целеустремленностью. |
