– Скажи, стоит? – повторил он снова, и Марион кивнула.

– Разумеется, да, можешь не сомневаться. Моя работа дала мне все, что у меня есть. Все, что я хотела от жизни. – «За исключением Майкла, – добавила она мысленно. – И если я его потеряю…»

Тут Марион крепко закрыла глаза и поспешила отогнать от себя эту страшную мысль.

– Ладно, – проворчал Вик. – Даю тебе еще час. Через час я снова зайду проведать его, и, если ты все еще будешь там, вот тебе мое честное слово: я лично выпорю тебе в задницу пару кубиков нембутала и прогоню спать. Тебе ясно?

– Совершенно. – Марион встала и, бросив на пол еще один окурок, потрепала врача по щеке. – И еще, Вик… – Она бросила на него взгляд из‑под длинных каштановых ресниц, и на одно – очень короткое – мгновение ее лицо сделалось мягким, почти нежным. – Спасибо.

Викфилд, весьма польщенный, почтительно поцеловал ее в щеку и отступил на полшага назад.

– С ним все будет в порядке, Марион, вот увидишь, – сказал он.

Напомнить о девушке он не посмел – об этом можно было поговорить позже. Вместо этого он тепло улыбнулся и пошел по своим делам, оставив Марион стоять в коридоре. Она выглядела такой одинокой, потерянной и легкоуязвимой, что Викфилд искренне порадовался тому, что догадался позвонить Джорджу Каллоуэю. Марион обязательно нужен был кто‑нибудь, кто мог бы поддержать ее в трудный час.

Он думал о ней до тех пор, пока не достиг лестницы, ведущей наверх, и все это время Марион стояла неподвижно и смотрела ему вслед. Только когда фигура врача исчезла из вида, она медленно повернулась и пошла по коридору в противоположном направлении, возвращаясь в палату Майкла. По пути она проходила мимо открытых и закрытых дверей, за которыми медленно угасали последние надежды и отсчитывали свои последние удары истекающие кровью сердца. Увы, немногим суждено было выйти за эти стены и снова увидеть небо и зеленые холмы: на четвертом этаже больницы помещались самые тяжелые пациенты, выздоровление которых, по свидетельству Вика, было весьма и весьма проблематично.

Марион, во всяком случае, явственно ощущала разлитую в воздухе тяжелую ауру человеческих страданий и отчаяния, но, как ни странно, из‑за дверей не доносилось ни звука, и лишь из‑за одной раздавались приглушенные жалобные всхлипывания. Они были такими тихими, что сначала Марион решила, что это ей чудится, и только потом, рассмотрев номер палаты, она поняла, кто может плакать так горько и безутешно.

Марион остановилась так резко, что со стороны могло показаться, будто она налетела на какое‑то невидимое препятствие. Несколько мгновений она так и стояла неподвижно, глядя на приоткрытую дверь палаты и на мягкий полумрак внутри. Потом она повернулась и, сделав несколько шагов, остановилась на пороге.

В палате было так темно, что Марион не сразу рассмотрела даже кровать в углу. Жалюзи на окнах были опущены, и плотные портьеры задернуты, как будто пациенту был вреден дневной свет.

Она долго не решалась войти, хотя и знала, что должна это сделать. В конце концов Марион справилась с собой и сделала сначала один скользящий, осторожный шаг вперед, затем – другой и снова остановилась. Всхлипывания теперь стали громче и чаще, и Марион разглядела на кровати очертания человеческой фигуры.

– Кто здесь? – Вся голова девушки была плотно забинтована, и голос звучал глухо и невнятно. – Кто здесь? – Она заплакала громче. – Я ничего не вижу.

Марион шагнула вперед, потом опять остановилась.