— Но ваше имя, ваша фамилия...

— Фамилия — моя, усы — его. Когда вы поужинаете, Анна Андреевна, я расскажу, что произошло в Ташкенте в 43-м.

— Я не буду ужинать! Бог мой, какое недоразумение! Идемте сейчас же ко мне.

Она крепко ухватила меня под руку (чтобы ненароком не сбе­жал) и повела к себе. В ее номере я и рассказал о Луневе.

Виктор Евгеньевич Лунев появился в шестом лаготделении, кажется, в начале войны — прибыл с очередным этапом. В каждую навигацию в Дудинку, а оттуда — в Норильск поступали партии зеков (всего тысяч до десяти голов). Умирало за год вряд ли много меньше — от тяжелого труда, холода, недоедания, так что население Норильска если и рос­ло, то медленно. Лунева по прибытии назначили куда-то в диспетчерскую и поселили в бараке металлургов (это было сравнительно привилегированное место).

Он появился у нас вместе с дневальным — тот объявил, что новому жильцу приказано отвести хорошее местечко, так что кое-кому придется перебазироваться. Мы дружно и горячо возмутились. Лунев к металлургам не принадлежал, он был «ла­герным придурком» (то есть работником административного аппарата). Ка­кого шута его суют к нам?

Горячей всех негодовал я. Мне Лунев не понравился. Он стоял посреди барака с чемоданчиком, худой, усатый, волосатый, и как-то надменно нас разглядывал. На несимметричном его лице проступала презрительная усмешка. Он внутренне потешался над нами. Он твердо знал, что все протесты «горлопáнья и блатнú» (мы представлялись ему именно такими) не способны противостоять воле начальства. Естественно, для него очистили парадное местечко — на свету, недалеко от стола, и на несколько лет оно стало его «укрывищем», по архаическому выражению Солженицына, обожающего поражать читателей нерукотворными словесными окаменелостями.

Поздней мы с Луневым сдружились, и как-то он рассказал мне о своем первое впечатлении от барака № 14.

— Орали вы все нестройно и глупо. А больше всех ты, Сергей. Поверь, я еще никогда в жизни не встречал человека несолидней, чем ты. Непостижимо, каким ты умеешь быть легкомысленным — и в самом скверном значении этого слова, уверяю тебя.

Возможно, он был прав. Он способен был выглядеть солидным, даже резвясь. Кроме того, он был умен, язвителен, любил шутить и куролесить. Именно это и привлекло меня, когда я предложил ему своеобразное соавторство: я буду писать, он — редактиро­вать. Сдавать издателям — его дело (статья у него была полегче моей — срок из детских, а я понимал, что мое прошлое будет душить меня и на воле), но под нашим общим псевдонимом: «Петр Селена». В этом сочетании отразилась и каменность моей фамилии (Штейн — камень — Петр), и его, Виктора Лунева, лунность.

Ничего толкового из литературного братства не по­лучилось. Я сердился, что он вмешивается в мою писательскую работу, он утверждал, что автор я еще кое-как, а в соавторы не гож: выхожу из себя при самом пустяшном замечании. Но способность к мистификации, фундамент нашего неудавшегося литературного производства, в нем не выгорала еще долго.

В 43-м его, уже освобожденного, по комбинатским делам отправили в командировку в Ташкент (именно в Ташкенте жила тогда Анна Ахматова). Надо ска­зать, что к этому времени Лунев уже познакомился со Львом — встречал его у меня, подсаживался к нам, деятельно входил в наши беседы и оказывал потомку великих родителей соответствующее уважение. Лев принимал его почтительность как должное, был вежлив и даже добродушен, но близких отношений не налаживал.

Вернувшись из Ташкента, Виктор как-то небрежно сказал мне:

— Знаешь, в Ташкенте я побывал у Анны Андреевны Ахматовой. Надеюсь, ты не рассердишься: я назвался не своим, а твоим именем.