— Бад никогда раньше не встречался с ними. Это я дружу с Амелией!

Донья Эсперанца достала из бисерного ридикюля носовой платок и промокнула им лоб. Экипаж накренился, и ей пришлось отвести в сторону руку, чтобы удержать равновесие. Три-Вэ заставил Полли чуть повернуть, чтобы колеса экипажа точно попали в две глубокие узкие колеи, затвердевшие на солнце. Об этой особенности дороги Хендрик позабыл предупредить сына.

Впереди показалась конка, в которую была впряжена лошадь с обрезанным хвостом. Трамвай шел на север, в сторону железнодорожной станции. Вагоновожатый дал сигнал освободить дорогу. Три-Вэ натянул поводья. Полли замедлила ход. Он мягко вытянул ее по крупу хлыстом с красной рукояткой. Полли опустила голову, сделала еще шаг и остановилась. Клаксон трамвая продолжал настойчиво звенеть. Три-Вэ пришлось хлестнуть Полли посильнее. Старая кобыла поднатужилась и наконец вытащила экипаж из узкой и глубокой колеи. Три-Вэ прошиб еще больший пот. Он взял протянутый матерью носовой платок. Им даже в голову не пришло, что ему лучше снять шляпу и тяжелый шерстяной пиджак.

Они миновали платные конюшни Джейка, где гудели слепни и в ноздри бил густой конский запах. Конторы наконец стали перемежаться с жилыми домами. Сады, казалось, вымерли. Деревья стояли пыльные. Виноград поник. Трава пожелтела.

— Я завтра не поеду, — вдруг сказал Три-Вэ. — Она... Амелия... У нее здесь больше нет друзей.

Мать повернулась к нему лицом, и в глазах ее была тревога. Три-Вэ был из рода Гарсия, а все Гарсия славились широкими жестами и щедростью.

— Три-Вэ, — сказала она, невольно назвав его по прозвищу. — Настоящий дом мадам Дин и Амелии не здесь. Они скоро вернутся в Париж.

— Я останусь до тех пор, пока они не уедут.

— Амелия еще очень юна. Тебе не следует так поступать, если не хочешь ее скомпрометировать.

— Мадам Дин незачем знать, почему я остался. Никто не будет знать.

— Амелия догадается. Она слишком еще молода, чтобы ее ставили в подобное положение.

На это Три-Вэ ничего не сказал, только поджал губы и стал очень похож на своего упрямого отца.

Они доехали до места, где прежде находилась апельсиновая роща Волфскил. Повернув к Форт-стрит, они обернулись назад. Им открылся вид на опаленный солнцем город, раскинувшийся меж бурых холмов. На холмах почти не было никаких построек, только на Паундейк-хилл виднелось здание школы, увенчанное башней с часами. Рощу Волфскил орошали zanjas, и испарения наполняли воздух сладким цитрусовым ароматом. Здесь было немного прохладнее. Три-Вэ пустил лошадь медленнее.

Он повернулся к матери.

— У меня создалось впечатление, что ее... и мадам Дин, и мадемуазель Кеслер... гильотинируют. Только казнь на гильотине мгновенна и потому более милосердна.

Донья Эсперанца вздохнула. Ее тоже не могла не тронуть хрупкость Амелии.

— Ты был там, Три-Вэ. Она... они видели тебя. Твое присутствие их отчасти утешило. А утешение — это единственный вид поддержки, которую можно оказать скорбящему.

Донья Эсперанца знала, что такое скорбь. Ее первый муж, средних лет врач-шотландец, сам поставил себе диагноз неизлечимой болезни. К тому времени они были женаты три года. Он оставил жену и вернулся умирать в родной Эдинбург. Донья Эсперанца не походила на женщину, одержимую страстями, но она все равно очень любила мужа. А в первый год ее второго замужества скончался ее любимый отец, дон Винсенте. После рождения Бада и до Три-Вэ у нее одна за другой появились на свет три дочери. Они родились здоровыми, но все три умерли, не дожив и до шести лет, от детских недугов. В те времена это было в порядке вещей, и тем не менее материнская скорбь доньи Эсперанцы была безутешна. Она похлопала Три-Вэ по колену.