– Чего, фашист, молчишь?

– Паша, – ответил гад.

У нас в классе был Паша, у него верхние зубы вперед выступали. У этого с зубами нормально, нормальный вроде и имя человеческое.

– Паша… – Саныч задумался. – Знавал я одного Пашу на фанерной фабрике, редкостной тварью был, на всех барабанил напропалую. Ничего, коллектив его перевоспитал. Паша… Давай-ка, Паша, скидывай фуфайку. И не дергайся.

Саныч разрезал веревку, стягивающую пашины руки.

– Повезло тебе, фашист Паша, целых два раза. Первый раз, что осень сейчас, второй – что даже Митька тебя шлепнуть не хочет. А между прочим, мы вышли специально для этого – чтобы Митька снял своего первого фашиста. А теперь придется ему еще неизвестно сколько мучиться…

Я тяжко вздохнул.

– Так что ты, Паша, уж его не расстраивай окончательно, – посоветовал Саныч. – Давай, раздевайся.

Предатель стал стаскивать фуфайку. Это у него не очень получалось, фуфайка намокла и слезала плохо, да он и не старался особо, а может руки у него плохо действовали, затекли, запястья распухли. Но снял, скатал, положил на кочку. Под фуфайкой оказался свитер, его Паша стащил и тоже свернул очень аккуратно. Майка. Рваная, с дырьями, синюшные тощие руки, он обнял ими плечи, смотрел пусто и безразлично. Трясся, уже не дрожал.

Саныч плюнул под ноги.

– Хилый фашистик попался, – сказал он. – Расклеился весь, стружка полезла, тьфу, противно. Пошлешь его за вершей, так сдохнет. Назло ведь сдохнет, по харе его вижу…

Саныч поглядел на меня.

– Я могу слазить, – сказал я. – Там ведь неглубоко, кажется.

Это справедливо. Саныч верши ставил, в воде мок, а я на берегу сидел, ждал, теперь наоборот. Я стал раздеваться. Ну, буду чуть мокрее, чем раньше, тут до отряда уже не далеко, не растаю.

– Погоди, – помотал головой Саныч.

– Что?

– У тебя ведь воспаление легких было недавно?

– Так это ведь когда…

На самом деле давно, в прошлом году, или давнее, или… Откуда он знает, интересно, я вроде никому не рассказывал… А может и рассказывал.

– Лучше я сам слажу, – сказал Саныч. – Я в октябре купался однажды на спор – и ничего. А дед мой зимой в прорубь нырял…

Сейчас еще про подковы скажет.

– И гвозди лбом забивал, – вместо этого сказал Саныч. – А я так не умею. Ладно…

Саныч разоблачился по-военному быстро, до черных трусов. Велел мне приглядывать за Пашей, пистолета с него не сводить, если что – стрелять насмерть, чтобы потом не возёхаться. Хотя можно было и не предупреждать – этот Паша расквасился до такого состояния, что даже сидел с трудом, все на бок завалиться стремился.

Саныч ухнул, полез в воду, размахивая руками и крякая. Значит, у него в отношение этого Паши другие планы, кто его поймет вообще…

Я привалился к тоненькой рябине, качался на стволе, срывал горстями, разбрасывал по сторонам, рябина такая уж ягода, ее всегда хочется разбрасывать, в руках не держится. Паша трогал голову, Саныч шагал вдоль берега, матерился, скрежетал зубами, ойкал от холода, прощупывал дно возле берега и под корягами. Почти сразу он достал первую вершу. Пустую, Саныч выкинул ее на берег, сказал, что со второй повезет больше.

Но со второй тоже не повезло, она расплелась и рыба, если и попалась, то сейчас благополучно улизнула. Третья верша оказалась заполнена грязью и спящими пиявками, четвертая шла туго. Саныч стучал зубами и ругался все страшнее, изобретая затейливые проклятья на голову фашистов, полицаев, предателей и прочей сволочи, которая из нор вдруг понавылазила, как мухоморы в июне, аж в глазах рябит, но ничего, мы ее законопатим скоро, да так, что только брызнет в разные стороны…

Саныч старался, мял тяжелую осеннюю грязь, волок вершу на берег, и я уже видел, что с этой повезло, черная вода кипела живьем, улов был.