На каждом шагу сувенирные киоски, в витринах матрешки, значки, самовары, когда проходишь мимо, чернокожие люди в красноармейских папахах и белых рубахах с вышивкой да в красных широких штанах заступают дорогу, наперебой зазывают заглянуть, смешно коверкая слова. Откуда-то пахнет шашлыком, и рот наполняется слюной, местами поют под гитару. Художники расставили картины, несмотря на пасмурную погоду.

Вот там – стена Цоя, вся разукрашенная рисунками и надписями, уже начинающими осыпаться, – ведь ее с тех пор, как певец погиб, вроде бы и не красили ни разу. Или пытались красить, но надписи появлялись опять и опять – что-то об этом рассказывал отец. А погиб-то музыкант задолго до того, как сам Крот, которого в прежней жизни звали Костей, на свет появился. Теперь возле стены собираются люди в черном, приносят цветы.

Чуть подальше какие-то ребята песни «наутилусов» поют. Вот идет толпа в оранжевых балахонах, поют «харе, харе», приплясывают, в барабан стучат. Девицы какие-то с ними, тоже в простыни замотанные, точки себе нарисовали на лбу – под индианок косят, а сами-то бледные, курносые и белобрысые. Тоже пляшут, манят к себе, делают вид, что им страх как весело. Вот это вряд ли – всю жизнь так не пропляшешь. Это, может, где-нибудь в Индии, где, говорят, круглый год лето, можно целыми днями ничего не делать, только бить в барабан и петь. А у нас тут, как зима наступит, уже не до плясок. Или зимой они тоже так ходят? Что-то на Выхино они Кроту не попадались – только здесь, видно, для них место подходящее.

А вот – памятник арбатскому барду. Сутуловатый человек с вьющимися волосами стоит в каменной черной рамке, чуть нагнув голову, сунув руки в карманы, еле заметно улыбаясь, словно шел себе легкой походкой и, выходя из подворотни, на секунду застыл, удивляясь окружающему. Наверное, в тот день у него юбилей был, потому что вокруг памятника собралась кучка народу, кое-кто с цветами. Несколько человек стояли, взявшись за руки, прямо перед памятником, и пели. Крот слов не расслышал толком – что-то вроде бы про комсомольскую богиню. Выглядело это трогательно – словно они бросают вызов этому серому дню, хмурому небу. Нет, причудливо и вычурно одетых прохожих на Арбате хватало, но все они словно сливались в единую массу, спешащую куда-то, безразличную, надменную. А тут, возле памятника, – словно пламя вдруг полыхнуло, словно солнце выглянуло из-за туч.

Крот затесался в небольшую кучку слушателей. У одной из поющих женщин волосы были как костер, лицо – тонкое, бледное. Ему, семилетнему пацану, она тогда показалась очень взрослой, это потом он понял, что она была молода. Он почувствовал неясную тревогу – слишком тонкое у нее было лицо, слишком чистый, берущий за душу голос. От этого все вокруг преобразилось – скучные серые дома показались вдруг волшебными замками, неприступными твердынями. А женщина – сказочной королевой, проводившей мужа на войну. И мальчишку словно уносило куда-то – хотелось сделать что-нибудь такое, чтобы все поняли, какой он необыкновенный. Казалось, что так и надо жить – мужественно, просто, ясно, празднично. В песнях отважные герои отправлялись в бой, их ждали прекрасные женщины – а иногда и сами, взяв в руки оружие, становились бок о бок с мужчинами. Это была другая жизнь, притягательная и далекая. Крот помотал головой, отгоняя наваждение. Это было чересчур. Это было опасно. Он не любил, когда что-то так тревожило. Нужно знать свое место и держаться его, твердо стоять на ногах.