— И знаете, мне кажется, во всем этом было что — то трогательное. Когда она увидела, что не может удержать ни ваш взгляд, ни ваш слух, она поставила все на ваше обоняние и открыла газ. Но, прежде чем открыть газ, она разделась. Она знает, что у нее красивое тело, и ей хотелось заставить вас это признать. Вспомните, что она сказала, уходя: «Если бы вы знали. Вы ничего не знаете. Вы ничего не знаете». Теперь вы знаете — у Элизабет некрасивое лицо, но прекрасное тело. Вы сами это подтвердили. Как видите, ее расчет был не так уж глуп. Я даже спрашиваю себя, не уступите ли вы теперь.

Хавель пожал плечами.

— Очень может быть, — сказал он.

— Я в этом просто уверен, — сказал патрон.

Теория Хавеля.

— Все, что вы сказали, патрон, может показаться вполне убедительным, но в ваших доводах есть один существенный недостаток: вы преувеличиваете мою роль в том, что произошло. Потому что дело не во мне. Я же все — таки не единственный, кто отказывается переспать с Элизабет. С ней никто не хочет спать.

— Когда вы меня спросили, почему я не беру Элизабет, я понес какую — то чушь о красоте свободы выбора и о собственной свободе, которую хочу сохранить. Но все это были пустые слова, необходимые, чтобы скрыть правду, которая прямо противоположна всему мною сказанному и малопривлекательна: я отказываюсь от Элизабет потому, что не способен поступить как свободный человек. Потому, что это такая мода — не спать с Элизабет. С ней никто не спит, и если кто — нибудь с ней переспит, то ни за что в этом не признается, так как все будут над ним насмехаться. Мода — это ужасный дракон, и я ему рабски подчиняюсь. Только вот Элизабет — женщина зрелая, и это ей бросилось в голову. Может быть, более всего остального ей бросилось в голову то, что от нее отказываюсь я, я, о котором все знают, что беру все. Но только мода мне была дороже головки Элизабет.

— И вы были правы, патрон: она знает, что у нее красивое тело, для нее такое положение вещей было абсурдным и несправедливым, и она хотела протестовать. Вспомните, что в течение всего вечера она не переставала привлекать внимание к своему телу. Когда она говорила о шведской танцовщице, которую видела в венском стриптиз — клубе, она гладила свою грудь и объявила, что у нее она красивее, чем у шведки. И вы заметили — весь вечер ее груди и круп заполняли комнату, как толпа демонстрантов. Я говорю серьезно, патрон, это была демонстрация.

— А вспомните стриптиз, вспомните, как она была им захвачена! Патрон, это был самый грустный стриптиз, какой мне довелось увидеть. Она раздевалась со страстью, но оставаясь в ненавистном чехле форменного платья медсестры. Она раздевалась, но не могла раздеться. И зная, что не разденется, она раздевалась, потому что хотела разделить с нами свое грустное и невозможное желание раздеться. Патрон, это было не раздевание, но элегическая песнь раздевания, песнь о невозможности раздеться, о невозможности заниматься любовью, о невозможности жить! И даже это мы не захотели услышать, мы опустили головы и приняли безразличный вид.

— О, романтичный бабник! Вы и в самом деле думаете, что она хотела умереть?! — воскликнул патрон.

— Вспомните, — сказал Хавель, — что она мне сказала, танцуя! Она мне сказала: «Я еще жива! Я еще живу!» Вспоминаете? Как только она начала танцевать, она знала, что сделает.

— И почему же она хотела умереть обнаженной, а? Как вы это объясните?

— Ей хотелось войти в объятия смерти, как в объятия любовника. Поэтому она разделась, причесалась, нарумянилась…

— И поэтому не закрыла дверь на ключ, да? Ради Бога, доктор, не пытайтесь себя убедить, что она и впрямь хотела умереть.