От дома, где они ночевали, до церкви было минут десять ходьбы. В эти десять минут Павел успел кое что вызнать у разговорчивого Михаила.

— А эта… из Москвы, она что?

— Была здесь одна, с неделю прожила. Не все выдерживают, у нас строго. Она думала, что в монастыре святые живут, А мы люди грешные. Здесь лечебница… Смыть скверну.

— Волосы какие у нее были? Светлые?

— Светлые…

Подходя к церкви, замолчали, а перед тем, как войти долго и размашисто крестились, кланялись. Крестился вместе с ними и Родионов, и кланялся тоже, склонял голову. И дивно было ему глядеть со стороны на самого себя. И не верилось, что есть где-то Москва и горят там огни, трубят машины, дикторы сообщают новости по телевизору… Может, все это только привиделось ему и ничего этого нет на самом деле…

Буду делать то же, что и все, решил Родионов. Он вслед за всеми медленно обошел храм, кланяясь каждой иконе, прикладываясь устами, не разжимая их, касался лбом — челом, а затем, снова кланялся, дотягиваясь кончиками пальцев до деревянного крашенного пола. Остановился он у образа Пантелеимона целителя, странного, не похожего на другие образа, взглянул мельком в глаза святого и тотчас опустил взгляд. Светло и укоризненно посмотрел на него святой, точно зная за ним что-то такое, чего и Павел, может быть, не знал в себе… Хотел было Родионов отступить к дверям, но передумал и остался здесь. Тут он и простоял всю долгую службу. И снова донимала его мысль о том, что нужно уезжать, что все это не для него пока, завтра же в дорогу… Но потом отступала эта мысль, приходил недолгий покой, он вслушивался в слова молитв, но скоро отвлекался и думал о Москве, об Ольге, о том, что завтра же надо уезжать…

Ноги ныли, ныли, потом он забывал о них, глядел, как отец Серафим тормошит похрапывающего, стощего на коленях и уткнувшегося лбом в подставленные ладони, застывшего в земном поклоне брата Михаила, который выбрал себе укромное местечко между кафельной высокой печью и стеною.

Закончилось утреннее правило, затем долго читались кафизмы. Окна церкви сперва медленно побледнели, затем рассвело, несколько раз совсем прояснялось небо, и тогда озаряли церковь косые лучи осеннего солнца и выцветали желтые огоньки свечей, виден становился клубящийся дым ладана поднимающийся к высокому своду. Длинная свеча, поставленная Павлом «за Ольгу» догорела до конца, он зажег новую, догорела и она. Теперь он глядел на ровный язычок третьей, который время от времени вдруг вспыхивал ярко, трепетал и потрескивал, и тогда Павел тоже стряхивал с себя оцепенение, подбирался, но не надолго. Снова окутывало его облако светлой дремы.

Пели монахи. Всего их было здесь не более десяти. Да еще пять-шесть паломников, один верующий старичок из местных и несколько местных же старушек.

Около часу дня все приложились к кресту, причем вперед прошли сперва мужчины, а после них уже женщины. Родионов опустился на скамью, с наслаждением прислушиваясь к ноющим ногам. Хотелось заложить ногу за ногу, он уже дернулся, но вспомнил, что так здесь сидеть не положено и с усилием остановил себя. И все-таки страшно хотелось положить ногу за ногу. Как никогда в жизни хотелось, жаждалось. Ноги хотели быть свободными и раскованными, а потому сами собою взбрыкивали и трудно было их удержать. «Черт вас подери! — стукнул себя по упрямому колену Павел, но тут же спохватился — черта-то здесь как раз и нельзя! Тьфу ты!..»

Потом был обед — трапеза, и снова с молитвой и чтением назидательной книги, и снова Павлу нестерпимо хотелось неприметно для окружающих, под столом положить ногу за ногу. Ладно, успокаивал он себя, дотерплю до дому… Завтра же в путь.