Цыган поднялся с колен и, застывшим взором глядя на удаляющихся лошадей, принялся дыханием согревать озябшие от холодного снега руки.

— Барин-то совсем извёлся! — баба Настя тяжело вздохнула и, переваливаясь как утка, подошла к плите. — Намедни весь день ничего не кушал! Даже от своих любимых блинчиков отказался! А уж как я старалась, как старалась! Прошка- то вот всё дочиста подобрал, даже сковороду вылизал! Вот ведь прорва- то!

Баба Настя покачала головой, прилаживая на носу подаренные ей барином очки.

— А какой барин- то хороший, я таких отродясь не видала! Вот покойный его папаша, успокой его душу, господи, — она покосилась на сидевшую на скамье Фросю и немного нараспев произнесла, — тоже хороший человек был. Бывало, начнет плетьми стегать…Но меру знал! Это уж потом, когда из ума выжил, всё палкой норовил ударить! А до того токмо плетьми, токмо плетьми! А наш- то теперешний хорош! Конечно ж, оно и волю ужо дали, да токмо ль в воле дело? Душа у него светлая, чистая! Если и прибьёт случаем кого, так потом то полтинник, а то и рубль даст! Ты, поди, Рапоньку- пьяницу хорошо знаешь? Так тот одно время повадился барину под горячую руку попадаться. А что ж, это ж на полтину сколь пить- то можно! Но граф- то тож не дурак! Боле не стал ему денег давать. А мужиков подговорил, так они Рапоньке так ребра перемололи, что он барину боле на глаза не показывается! А если увидит, что барин прогуливается- сразу тикать! А ты что ж думаешь… Эхе- хе- хе- хе- хе-хе, — вздохнула баба Настя. — Я тебе говорю: всё дело в оборотне! Он из нашего барина силы сосёт, а как ослабнет барин- то- так он его душу и приберёт!

— А что ж он никого не съел- то до сих пор? — теребя в руках платок, спросила, раскрасневшаяся от царящей в помещении жары, Фрося.

— Типун тебе на язык, дура! Что ты такое говоришь? Беду накличешь! — Баба Настя раздосадовано всплеснула руками и перекрестилась. — Это ж надо такое удумать! Не съел, значит ему этого ненадобно, мож, сил нет?! А мож, ему душу сперва заполучить требуется? Ты, девка, со словами — то поосторожней! Слова- они иногда того, что хошь могут сотворить! Вот лет тридцать назад был такой случай…

— Слышь, как выводит! — прислушиваясь к далёкому вою, прошептала баба Настя. — Никак на охоту вышел.

И она трижды перекрестилась. Фрося, покрываясь мелкими мурашками, наклонила голову в сторону окна, и до её слуха донесся холодный, заунывный вой, раздающийся где- то далеко за околицей. Вой казался ей именно холодным, исходящим откуда- то из- под толщи земли. И от этого мурашки на её спине забегали ещё быстрее, постепенно превращаясь в огромных холодных муравьёв. Подумав об этом, она вскочила, но, сообразив, что никаких муравьёв у неё за пазухой быть не может, судорожно сглотнула и села на своё место. Оборотень вышел на охоту…

Замерзающий цыган брёл по зимней дороге. Его онемевшие руки бессильно свесились вдоль тела. Он уже давно не молил о спасении. Теперь он лишь проклинал. Проклинал мать, родившую его на свет; отца, рано сгинувшего в могилу; судьбу, давшую ему так мало радостей; барина, бросившего его замерзать посреди холодной равнины. Но больше всего он бранил старую цыганку, решившую отомстить барину за его удар.

— Эх, старая- старая, зря мы свели того коня! И душегубами стали и жизни хорошей не увидели. Может, хоть брат, продав коней, теперь заживёт? Может быть…

Мысли о брате принесли тепло и радужными кругами стали разливаться по его телу. Идущий в одной короткой душегрейке цыган довольно улыбнулся и, всё продолжая улыбаться, повалился в придорожный сугроб.