|
Сейчас же, взглянув на своего предка, граф невольно вздрогнул. На мгновение ему показалось, что он посмотрел в зеркало. Схожесть лиц была несомненной, но не только это поразило графа. Из образа, нарисованного неизвестным художником, будто бы исходили те же самые мысли и волнения, что длинными ночами испытывал сам Вольдемар Кириллович. Казалось, над всем портретом довлело одно чувство — безысходность. Застыв, как изваяние, перед ликом предка, граф до рези в глазах стал всматриваться в такое знакомое и, вместе с тем, такое чужое лицо. Шрам, рассекавший верхнюю губу, обнажал остриё белого, как мел, зуба. Граф приблизил своё лицо к полотну, пытаясь рассмотреть ямку на подбородке предка, и ему показалось, что на мгновение левый угол верхней, той самой, со шрамом, губы, дернулся, обнажив длинные острые клыки. Задержав дыхание, как от холодного душа, граф шумно выдохнул, но остался стоять на месте. В следующее мгновенье портрет подмигнул ему, а в голове отчётливо прозвучало: — Внучёк!
Граф дёрнулся как от удара динамомашины и, развернувшись, почти бегом заспешил прочь.
— Прошка! — спустившись со ступеней, заорал граф. — Где тебя носит? Иди сюда, собачье отродье! Продолжая поносить никак не появлявшегося на зов приказчика, Вольдемар Кириллович прошёл к запряженной тройке и, недовольно покосившись на почтительно мявшего шапку Афанасия, трижды выстрелил вверх из револьвера. Звук выстрела эхом прокатился над барской усадьбой и потонул в утреннем тумане, поднимавшимся от заснеженного болота. Последнее время Вольдемар Кириллович никуда не отправлялся, не прихватив с собой один- другой револьвер, заряженный тяжёлыми свинцовыми пулями. Именно свинцовыми, а не серебряными. Он все еще упрямо отказывался верить в существование оборотня.
Прошка, разбуженный выстрелами, выскочил на мороз в одном исподнем и, натягивая на бегу валенки, бросился к нетерпеливо переминавшемуся с ноги на ногу барину. — Ваше сиятельство! — выкрикнул он на ходу, — не извольте гневаться! Вчерась допоздна в Жатино проездил, шкуры на выделку отдавал, вот и проспал. Вольдемар Кириллович взглянул на растрёпанного приказчика и только хмыкнул, махнув на того рукой: мол, ладно, бог с тобой, иди, оденься и поедем. Прошка не заставил себя долго ждать и, бросившись в свою каморку, скрылся в облаке пара, вырвавшегося наружу. А уже через минуту выскочил наружу, одетый в волчьи унты, в такую же волчью шапку, и такой же волчий тулуп, перепоясанный серым вязаным кушаком. В руке он держал огромный каравай чёрного хлеба, от которого с остервенением вырывал зубами большие куски и, почти не жуя, проглатывал.
— К знахарке, так к знахарке, раз не остаётся ничего другого, — решил Вольдемар Кириллович, усаживаясь вглубь кареты. — Ну, держись, Прошка, если твоя знахарка ничего не сделает, не долго тебе ходить в приказчиках!
Входя в хибару, стоящую на отшибе близ крутояра, Вольдемар Кириллович ожидал увидеть древнюю ссохшуюся старуху, скрюченную годами, но вместо неё на просторной печи восседала дородная баба с красными округлыми щеками и что-то сосредоточенно жевала. Вяло кивнув на приветствие вошедших, она сползла с печи и, не переставая работать зубами, уставилась на стоявшего у двери графа. При этом её маленькие поросячьи глазки перебегали с одного участка тела на другое, будто ощупывая. По- прежнему ничего не говоря, баба закончила осмотр и, недовольно покачав головой, села на стоящую тут же скамью. При этом та взвизгнула так жалобно, будто это было живое существо, закованное в деревянные доспехи. Граф сделал шаг вперёд и открыл рот, намереваясь что-то сказать, но знахарка с удивительной стремительностью выкинула впёрёд руку и предостерегающе помотала пальцем. Граф отшатнулся и попятился. Во взоре знахарки было что- то такое, что заставило его оторопеть. |
