|
Он как будто смотрел на все это со стороны и наслаждался, видя и себя, и другого, и всю картину перед собой. А когда все кончалось, когда шум, чад, вся трескотня выходили из нею, он вдруг очнется, окинет всех удивленными глазами, и внутренний голос спросит его: зачем это? Он пожмет пле-чами, не зная сам зачем. Иногда, напротив, он придет от пустяков в восторг: какой-нибудь сытый ученик отдаст свою булку нищему, как делают добродетельные дети в хрестоматиях и прописях, или примет на себя чужую шалость, или покажется ему, что насупившийся ученик думает глубокую думу, и он вдруг возгорится участием к нему, говорит о нем со слезами, отыскивает в нем что-то таин-ственное, необычайное, окружит его уважением: и другие заразятся неисповедимым почтением. Но через неделю товарищи встанут в одно прекрасное утро, с восторженными речами о фениксе подойдут к Райскому, а он расхохочется. – Этакую дрянь нашли, да и нянчатся! Пошел ты прочь, жалкое создание! – скажет он. Все и рты разинут, и он стыдится своего восторга. Луч, который падал на «чудо», уже по-мерк, краски пропали, форма износилась, и он бросал и искал жадными глазами другого явления, другого чувства, зрелища, и если не было – скучал, был желчен, нетерпелив или задумчив. По выходе из училища действительная жизнь мало увлекала его в свой поток и своей весе-лой стороной, и суровой деятельностью. Позовет ли его опекун посмотреть, как молотят рожь, или как валяют сукно на фабрике, как белят полотна, – он увертывался и забирался на бельведер смотреть оттуда в лес или шел на реку, в кусты, в чащу, смотрел, как возятся насекомые, остро глядел, куда порхнула птичка, какая она, куда села, как почесала носик; – поймает ежа и возится с ним; – с мальчишками удит рыбу целый день или слушает полоумного старика, который живет в землянке у околицы, как он рассказывает про «Пугача», – жадно слушает подробности жестоких мук, казней и смотрит прямо ему в рот без зубов и в глубокие впадины потухающих глаз. По целым часам, с болезненным любопытством, следит он за лепетом «испорченной Феклушки». Дома читает всякие пустяки. «Саксонский разбойник» попадется – он прочтет его; вытащит Эккартсгаузена и фантазией допросится, сквозь туман, ясных выводов; десять раз про-чел попавшийся экземпляр «Тристрама Шенди»; найдет какие-нибудь «Тайны восточной магии» – читает и их; там русские сказки и былины, потом вдруг опять бросится к Оссиану, к Таксу и Гомеру или уплывет с Куком в чудесные страны. А если нет ничего, так лежит, неподвижно по целым дням, но лежит, как будто трудную работу делает: фантазия мчит его дальше Оссиана, Такса и даже Кука – или бьет лихорадкой ка-кого-нибудь встречного ощущения, мгновенного впечатления, и он встанет усталый, бледный, и долго не придет в нормальное положение. – Лентяй, лежебока! – говорят кругом его. Он пугался этих приговоров, плакал втихомолку и думал иногда с отчаянием, отчего он лентяй и лежебока? «Что я такое? что из меня будет?» – думал он и слышал суровое: «Учись, вон как учатся Саврасов, Коврикин, Малюев, Чудин, – первые ученики!» Они равно хорошо учатся и из математики, и из истории, сочиняют, чертят, рисуют и язы-ки знают, и все – счастливцы! Их все уважают, они так гордо смотрят, так покойно спят, всегда одинаковы. А он сегодня бледен, молчит, как убитый, – завтра скачет и поет, бог знает отчего. Всего пуще пугало его и томило обидное сострадание сторожа Сидорыча, и вместе трогало своей про-стотой. Однажды он не выучил два урока сряду и завтра должен был остаться без обеда, если не выучит их к утру, а выучить было некогда, все легли спать. Сидорыч тихонько встал, вздул свечу и принес Райскому из класса книгу. – Учи, батюшка, – сказал он, – пока они спят. Никто не увидит, а завтра будешь знать луч-ше их: что они в самом деле обижают тебя, сироту! У Райского брызнули слезы и от этой обиды, и от доброты Сидорыча. |
