|
– На вот, подавись! О, чтоб тебя… да тише, не чавкай на весь дом. Она отвернулась от него с выражением будто ненависти, а он медленно начал есть, глядя исподлобья на Аграфену и прикрывая одною рукою рот. Между тем в воротах показался ямщик с тройкой лошадей. Через шею коренной перебро-шена была дуга. Колокольчик, привязанный к седёлке, глухо и несвободно ворочал языком, как пьяный, связанный и брошенный в караульню. Ямщик привязал лошадей под навесом сарая, снял шапку, достал оттуда грязное полотенце и отёр пот с лица. Анна Павловна, увидев его из окна, побледнела. У ней подкосились ноги и опустились руки, хотя она ожидала этого. Опра-вившись, она позвала Аграфену. – Поди-ка на цыпочках, тихохонько, посмотри, спит ли Сашенька? – сказала она. – Он, мой голубчик, проспит, пожалуй, и последний денёк: так и не нагляжусь на него. Да нет, куда тебе! ты, того гляди, влезешь как корова! я лучше сама… И пошла. – Поди-ка ты, не корова! – ворчала Аграфена, воротясь к себе. – Вишь, корову нашла! мно-го ли у тебя этаких коров-то? Навстречу Анне Павловне шёл и сам Александр Федорыч, белокурый молодой человек, в цвете лет, здоровья и сил. Он весело поздоровался с матерью, но, увидев вдруг чемодан и узлы, смутился, молча отошёл к окну и стал чертить пальцем по стеклу. Через минуту он уже опять говорил с матерью и беспечно, даже с радостью смотрел на дорожные сборы. – Что это ты, мой дружок, как заспался, – сказала Анна Павловна, – даже личико отекло? Дай-ка вытру тебе глаза и щёки розовой водой. – Нет, маменька, не надо. – Чего ты хочешь позавтракать: чайку прежде или кофейку? Я велела сделать и битое мясо со сметаной на сковороде – чего хочешь? – Всё равно, маменька. Анна Павловна продолжала укладывать бельё, потом остановилась и посмотрела на сына с тоской. – Саша!.. – сказала она через несколько времени. – Чего изволите, маменька? Она медлила говорить, как будто чего-то боялась. – Куда ты едешь, мой друг, зачем? – спросила она, наконец, тихим голосом. – Как куда, маменька? в Петербург, затем… затем… чтоб… – Послушай, Саша, – сказала она в волнении, положив ему руку на плечо, по-видимому с намерением сделать последнюю попытку, – ещё время не ушло: подумай, останься! – Остаться! как можно! да ведь и… бельё уложено, – сказал он, не зная, что выдумать. – Уложено бельё! да вот… вот… вот… гляди – и не уложено. Она в три приёма вынула всё из чемодана. – Как же это так, маменька? собрался – и вдруг опять! Что скажут… Он опечалился. – Я не столько для себя самой, сколько для тебя же отговариваю. Зачем ты едешь? Искать счастья? Да разве тебе здесь нехорошо? разве мать день-деньской не думает о том, как бы уго-дить всем твоим прихотям? Конечно, ты в таких летах, что одни материнские угождения не со-ставляют счастья; да я и не требую этого. Ну, погляди вокруг себя: все смотрят тебе в глаза. А дочка Марьи Карповны, Сонюшка? Что… покраснел? Как она, моя голубушка – дай бог ей здо-ровья – любит тебя: слышь, третью ночь не спит! – Вот, маменька, что вы! она так… – Да, да, будто я не вижу… Ах! чтоб не забыть: она взяла обрубить твои платки – «я, гово-рит, сама, сама, никому не дам, и метку сделаю», – видишь, чего же ещё тебе? Останься! Он слушал молча, поникнув головой, и играл кистью своего шлафрока. – Что ты найдёшь в Петербурге? – продолжала она. – Ты думаешь, там тебе такое же житьё будет, как здесь? Э, мой друг! Бог знает, чего насмотришься и натерпишься: и холод, и голод, и нужду – всё перенесёшь. Злых людей везде много, а добрых не скоро найдёшь. |
