|
Сюда через два‑три часа пойдут спектрограммы раковых моделей, построенные совместно с онкологическим центром. Вайсброд не мелочился, он взял сразу рак – хотя на него смотрели как на психа, в министерстве не верили долго, что Машина может быть не только диагностом. А с чего начиналось? Смешно и стыдно вспоминать, с чего начиналось, когда на Вайсброда показывали пальцем и шикали: «Мистик!», и достоверным шепотом сообщали, что он вот‑вот попросится в Израиль… а он был один‑одинешенек, и как его не зашикали вовсе, просто невозможно понять. И на меня показывали пальцами, когда я писал у него диссер «Подавление патоинформативных участков биологических спектров как метод лечения органических расстройств»… Даже защищаться было негде, и не медицина, и не биофизика, а так, чертовня какая‑то из двадцать первого века… Мистика. В этот момент ноздри Симагина уловили запах дыма. Сердце упало, но тут же Симагин понял.
– Володя, – сказал он спокойно, – пожалуйста, не курите совсем уж у пульта. Меня же чуть кондрат не хватил. – Простите, – раздался сверху покаянный голос. – А с контроля уже можно уйти? – Да, пожалуй, – задумчиво сказал Симагин, и сейчас же Верочка, перегнувшись через перильца площадки управления третьего этажа, звонко крикнула с головокружительной высоты: – Я послежу, Андрей Андреевич, хотите? Симагин освобождающе махнул рукой. И, глядя на спускающегося долговязого парня в стираном‑перестиранном халате, произнес: – Володя, а ведь года через два, может, даже раньше, мы эту вашу вонючую привычку сможем снять на корню. Любую наркоманию, на любой стадии, а? Володя, держа в желтых зубах «Беломорину», уставился на мертвые пока барабаны. – И Митьку моего вылечить… – пробормотал он. Симагин положил руку ему на плечо и мягко сдавил. – Да, – сказал он. – Никаких болезней обмена. На корню. К одиннадцати стянулись все и стало шумно. Гоняли безропотную Верочку за кофе и бутербродами – в буфете ее тоже обожали и давали без ограничений, а зачастую и без очереди. Представительный, сухопарый Карамышев как вошел, так уселся за свой стол у окна затылком к суете и прямо‑таки утоп в вычислениях – только бумажки отлетали. Трясущийся от бешенства Аркадьев крутил на Симагине пуговицы халата: «Опять перерыты все бумаги у меня на столе! Кто?!» Вадим смеялся рядом: «ЦРУ, конечно!» С руганью прошла приемка запасного комплекта микропроцессоров. Считали, сколько часов и минут осталось до отпуска. Рассказывали байки и сплетни, хохотали возбужденно. А где‑то в невообразимо сложных недрах Машины раковый пучок – чуть раздвоенный, характерный, как жало – неспешно разглаживался под воздействием подсадочного излучения. Разглаживался. Иначе быть не могло. Через полчаса спектрограф покажет это, выдав на барабаны сотни метров тугой металлизированной ленты. Симагин волновался. Но это поверхностное волнение, как плеск листьев на ветру, не могло даже раскачать ветвей – откуда эта глубинная уверенность в неважности, случайности плохого и в грандиозной неизбежности хорошего, он сам вряд ли мог бы толком объяснить. – …Вы еще остаетесь? – раздался позади несмелый голосок. Симагин резко обернулся. Он думал, все разошлись, и в мертвой тишине звук ударил. – Да. – Принести вам кофе? – Да ну что вы… бегите уж. – Вы не огорчайтесь так, Андрей Андреевич. – Я не огорчаюсь. Я злюсь, Вера, – он покрутил пальцем у своего виска. – Чего‑то мы опять не поняли. Она стояла. – Идите‑идите, – улыбнулся Симагин. – Спасибо. |
