Тополь, сам не зная зачем, достал из ящика PDA в чехле, верхний — из целой стопки. Как мы мучились, когда заглушили FM Синоптика! Как мы привыкли к этим радиосканерам! Как было удобно! «Переносной детектор аномалий» — очень остроумное название, приблудными писателями превращённое в нечто несообразное по глупости. Но Комбат нашёл Карьер, организовался профсоюз, Матушку начали продавать Прогрессивному Человечеству, и нас, вольных ходил, задавили. Почти сразу же обрезали радио. Изобретатель и владелец «Радио Активность», никогда в Зоне не бывавший программист Вася Волчок по прозвищу Синоптик, сгинул буквально на полуслове (как раз был на связи с ним негр Рамон Мусульманин), и никто так и не узнал, кто Васю взял и что с ним сталось. Лично Тополь был уверен, что взяли Хозяева. Люди бы просто не осмелились — тогда во всяком случае. Тогда, пять лет назад, нас было в десять раз больше, и Синоптика мы берегли как зеницу ока.

Старшие профсоюза, конечно, знают Васину судьбу, но… Не удивлюсь, если его, Васю, как раз и заставили работать главным глушителем, и сидит он сейчас в недрах Саркофага за облезлым пультом, забивает свои же родимые частоты чёрным шумом… И кормят его похлёбкой из бюреров, и кожа с него сходит раз в неделю кусками, и пришивают её обратно тетивой из паутины…

— Костя! — услыхал Тополь и очнулся. В руке был PDA, не наручный, ручной. Откуда он у Тополя? Какой сейчас год?

— Костя! — снова позвали его, и Тополь пришёл в себя.

— Оле… — Он закашлялся. — Олегыч, я тут, всё в порядке. Стойте, где стоите.

— Костя, да два часа тебя нет уже!

Осознав эти слова Клубина, Тополь уронил прибор в ящик.

Так. Вот так вот. «Перед выходом проверь — не сошёл ли ты с ума.

Если всё-таки вышел — значит, точно сошёл».

Старая мудрость. Писанная даже не кровью.

Кровавой мозговой жижей.

На фаянсовых плитках подземных этажей Станции.

Невыводимо.

Глава 5

ТОПОЛЬ РАЗОРУЖАЕТСЯ ПЕРЕД ПАРТИЕЙ

— Так-то физически, как трекер на выходе, я себя полностью контролировал, конечно. То есть сознание выпадало, если только я на чём-то отвлечённом концентрировался. Причём, дырки, что оставались в памяти, я потом уже прекрасно сознавал.

В общем, лечению подлежало ещё, кабы я согласился.

— Очень смешно.

— Да вам-то что, инспектор? Вы слушайте. Я ведомых после моей мозговой менопаузы успокаивал довольно долго — даже Олегыч был почти в истерике, уж не знаю, чего его так разобрало… да что тут знать-то? И вернуться им было нельзя, хоть до «контрольки» там вроде и рукой подать, шагов триста… но идти-то эти триста шагов по Матушке, а по Матушке назад не ходят… и что-то у них там с Фухой слово за слово таки произошло. В общем, меня они чуть не расцеловали. Олегыч, значит, в спокойной такой, безнадёжной истерике, а Серёжа совершенно был в бешенстве, пришлось уже с ними втроём обратно к сундуку для мертвецов сходить, попить водички. Высосали канистру досуха. Я тоже глотнул, знаете, редко себе позволяю, но тут было надо.

И опять я забыл положить что-нибудь в сундук на счастье. Всегда забываю, всегда искренне. Добрая традиция, как сказал бы писатель. Значит, суждено мне было вернуться.

Ладно, мало ли я видал истерик у ведомых. Одному по роже, второму по яйцам, третьей, например, сказать: «Тушь же течёт, дура», — между прочим, действует безотказно. У этих истерика была такая… взрослая.