А я себя боялся. Знаете, как где-то написано в какой-то книжке: попробуй, мол, не думать о голубоглазом медведе? Моя ошибка — и в вашем, общечеловеческом, смысле преступление — была в том, что я давно за собой замечал неладное. Эти мои пряталки с переездами… Выходы бессмысленные, в одиночку, без объявления… Неважно. Проще всего сказать — Матушка меня водила, звала. Что подсел я на шопототамов, например, мазохируюсь. Мало ли таких наркоманов. Но нет, не Матушка меня водила.

Я сам себя водил. Вот и доводился. Комбат раньше меня во мне увидел безумие, но… у него и своих проблем навалило. И бан знаменитый от общества, и профсоюз прессовал его все пять лет после находки Карьера, и, главное, я начал от Комбата прятаться. Никак он меня не мог словить. Чтобы, скажем, неторопливо побеседовать, понять меня.

Сумасшедшие люди — мы очень хитрые. Великолепно симулируем нормальность. Почему я про преступление сказал? Отвечаю. Вывести в Зону клиентов, да ещё с такими непонятками, как в тот день, да поверх всех знаков — а суеверия в Предзонье са-авсем не суеверия, а самая что ни на есть верная штука… как ещё назвать? Мародёр? Но я не мародёр. Сумасшедший. Единственное оправдание.

Я вёл Клубина на смерть. Я вообразил, что он меня за шесть лет проверил, оценил и теперь решил продать на опыты. Пропадали же наши в реале, не в Зоне. И я решил разом всё закончить. Я был ему должен жизнь — значит, вместе и ляжем. Возможно — возможно, повторяю — я даже обрадовался, что он нынче с компанией. И я спрашиваю вас: разве не преступление это? Ни разу, повторяю, ни разу я, Костя Уткин, не выводил перед собой отмычек. Не бывает ходил-ангелов, даже ходил-демонов нет, мы гораздо хуже. Я убийца, я бросал людей в Зоне, когда вытащить их не мог без смертельного риска, я мимо прикованных или распятых проходил, я кино снимал, как взвод военспецов в петле Люрекса крутится, но обманом или силой новичка в ловушку посадить ради ништяка или жизни — не было такого. Не закладывал я.

А тут заложил. Не в «правилку» вёл, понятно, не в «карусель». Но за компанию помереть. Суд как бы совершить. Причём — как бы всё неожиданно должно было случиться, в первую очередь для меня самого. Я же придумал, куда, как их поведу. Только себе не признавался. Хотел, правда, одного с собой прихватить — нормального мужика, между прочим, и которому, между прочим, повторяю, я жизнью обязан. Я всё соображал. Когда он позвонил — я же помню — я вроде даже дрогнул. Приедет, решил — откажу. Он приехал, ну а ним этот… дочкин хахаль. Вот и провернулось у меня в мозгу — пусть ублюдок Матушку удобрит со мной и Олегычем… Такой подарок дочке хорошего человека сделаю. Ну в благородство я своё, прекрасно помню, верил аки паки. Я бы их, конечно, не убивал бы. Но хрен бы они выбрались без меня, конечно. С «мутки» на Янтаре никакой ведомый не выберется. Просто дорогу не отыщет.

Невозможно. На «мутке» и чудо не работает.

Видали? Никакой логики, дорогие телезрители. Сумасшествие — это когда сам себя каждую секунду наё… обманываешь, хитро улыбаясь. Причём обманываешь очень ловко и, главное, очень рад обманываться. Восторг! Аж слюнки текут. Почему, вы думаете, все психи слюнявые? От удовольствия. Это ж кайф!

Да покури уже, Комбат, я хоть понюхаю. Только ты не вертись.

— Ты идиот, блин.

— Уже нет. Сам не пробовал — не хай. Я почему рассказываю-то про себя всё это дерьмо. Исповедуюсь? На хрен. Очень всё просто. Во-первых, закончился мой лебединый выход благополучно, ну в особом роде благополучно.