|
Поэт был еще очень молод, водевилист-драматург уже в летах; но разность возрастов не мешала им питать друг к другу самую нежную дружбу, возникшую вследствие тонкого расчета самой природы: оба они одинаково любили опорожнивать бутылки, оба чувствовали одинаковую потребность в слушателе своих произведений, который показывал бы признаки глубочайшего внимания и умел при случае сделать умное замечание; наконец, оба любили острить и слышать одобрение, выраженное громким хохотом. Всё это выполняли они взаимно с изумительной точностью и, кроме того, оказывали друг другу некоторые услуги более существенные: водевилист-драматург подбирал к стихотворениям поэта, не знавшего немецкого языка, эпиграфы из Гете, Шиллера и Жан-Поля. Поэт, любивший до безумия ночные прогулки, луну, деву, мечту, слякоть и другие принадлежности петербургской ночи, всякий раз доводил или довозил драматурга-водевилиста (не слишком твердого на ногах и не чувствовавшего себя на улице в темную ночь в достаточно храбром расположении духа) до самого дома с дружеских вечеринок, на которых они обыкновенно дольше всех засиживались, с редким единодушием опоражнивая недопитые бутылки и поверяя друг другу со слезами умиления свои сердечные тайны.
– - Ну, что нового в литературе, господа? -- спросил актер, когда друзья уселись и закурили по трубке. – - Ничего,-- отвечал многозначительно белокурый фельетонист. – - Я кончил свою поэму "Колыбель человечества",-- сказал длинный поэт.-- Но знаю, что скажут другие, но мне кажется она лучшим моим произведением. Я вот ему (поэт указал на драматурга). читал ее: он очень хвалит. – - В последнее десятилетие,-- с поспешностью подхватил драматург,-- никакое произведение нашей литературы так глубоко не западало мне в душу. Жена моя просто впала в истерику; говорит, не читала отроду ничего превосходнее. Услышав слово "жена", Зубков тотчас выскочил вперед и запел:
Жена, действительно, как древо Познания добра и зла: Посмотришь справа, взглянешь слева, Так браки -- чудные дела…
Никто не обратил внимания на его выходку. Разговор продолжался. – - Супруга его имеет очень тонкий и образованный вкус,-- скромно сказал поэт, указывая на драматурга. – - Поверите ли,-- продолжал драматург,-- я сам плакал навзрыд. Что бы, кажется! вымысел! пустяки! А между тем так и прошибают слезы! При слове "пустяки" поэт нахмурился. – - Ну, братец, не совсем пустяки! -- возразил он с досадой.-- Тут у меня была идея, глубоко значительная идея. Конечно, и идея для иных пустяки… как кто смотрит на вещи и как кто понимает. Вникни, да раскуси, да потом уж и говори -- пустяки! От таких пустяков хоть у кого вот здесь,-- поэт указал на голову,-- повернется. Не раз придется сходить за словом в этот умственный карман, из которого Гете и Шиллер почерпали свои великие создания, а издатели "Гремучей змеи" ежедневно вытаскивают столько гнусных клевет и сплетней! Так как Свистов произнес это тоном остроты, то Посвистов счел нужным захохотать. – - Особенно я обратил внимание,-- продолжал поэт, обращаясь к белокурому фельетонисту,-- на устранение неточности выражений, которою вы, Павел Данилович, упрекнули первую мою сатирическую поэму. Могу вас уверить, голос ваш не был голосом вопиющего в пустыне. Фельетонист поправил очки. – - То есть ты, братец,-- возразил драматург, тщетно стараясь удержаться от смеха, возбужденного в нем остротою, которую он готовился произнесть,-- соблюл в точности наставления Павла Даниловича касательно неточности выражений. Актер толкнул меня локтем. Белокурый фельетонист посмотрел на драматурга-водевилиста с явным состраданием. Свистов захохотал. Когда всё пришло в прежний порядок, Свистов взял фельетониста под руку и начал ходить с ним по комнате говоря: – - Мне бы хотелось слышать ваше суждение о моей поэме, прежде чем она будет напечатана. |
