Фельетонист поправил очки.

– - То есть ты, братец,-- возразил драматург, тщетно стараясь удержаться от смеха, возбужденного в нем остротою, которую он готовился произнесть,-- соблюл в точности наставления Павла Даниловича касательно неточности выражений.

Актер толкнул меня локтем. Белокурый фельетонист посмотрел на драматурга-водевилиста с явным состраданием. Свистов захохотал.

Когда всё пришло в прежний порядок, Свистов взял фельетониста под руку и начал ходить с ним по комнате говоря:

– - Мне бы хотелось слышать ваше суждение о моей поэме, прежде чем она будет напечатана. Если б вы были так добры…

Свистов вынул из бокового кармана небольшую тетрадку и потянул сотрудника в соседнюю комнату.

– - Уж если читать, так читать во всеуслышание!-- вскричал вслед ему водевилист-драматург, угадавший тайную мысль скромного друга.-- Полно, братец, скромничать! Ступай сюда!

По долгу хозяина Хлыстов присоединил свой голос к голосу драматурга; актер тоже. Поэт воротился, стал в позицию и, как бы чувствуя великость жертвы, на которую присутствующие решались, сказал:

– - Одну главу, господа, не больше.

– - Нужно очень! -- проворчал с досадою Зубков, нетерпеливо желавший разрешиться своим анекдотом, и отошел к окну.

Поэт начал:

Есть край, где горит беззакатное солнце

Алмазным пожаром в безбрежной дали

И сыплет горстями лучи, как червонцы,

На лоно роскошной и щедрой земли;

Где северный холод, вьюга и морозы

Сердец не сжимают, не сушат костей,

Где розы -- как девы, а девы -- как розы,

Где всё наслажденье, восторг для очей,

Где тигр кровожадный свободно кочует

И робкая серна находит приют,

Но где человек человека бичует,

Где плачут и стонут, где режут и жгут,

Где волны морские окрашены кровью,

Усеяно трупами мрачное дно…

– - Страшно! у меня волосы дыбом становятся! -- сказал актер, украдкой зевая в руку.

– - Вроде Дантова ада,-- заметил Зубков, никогда не читавший Данте.

– - А ваше мнение? -- спросил поэт нетвердым голосом у фельетониста.

– - Нельзя не согласиться, что картина варварских восточных обычаев изображена с потрясающим сердце эффектом,-- отвечал фельетонист значительно…

– - Мастерская картина,-- закричал драматург.

– - А вообще о достоинстве поэмы что вы думаете? -- спросил поэт, снова обращаясь к фельетонисту.

– - Позвольте мне удержать, до некоторого времени, мое мнение при себе,-- отвечал тот.-- Вы прочтете его, когда поэма явится в свет, в ближайшем нумере нашего издания…

Поэт побледнел и в смущении начал укладывать, к общей радости, рукопись свою обратно в карман.

– - Знаем мы ваши ближайшие,-- сказал огорченный друг его с некоторою досадою,-- далека песня!

Свистов счел нужным захохотать, потому что, по понятию господ, посещающих Александрийский театр, в последних словах драматурга-водевилиста заключался каламбур. Но смех поэта был далеко не так силен, сердечен и продолжителен, как прежде. Холодность фельетониста явно его опечалила. Все это заметили, и всем сделалось как-то не совсем ловко. Последовала довольно длинная пауза. Зубков не преминул ею воспользоваться: очень кстати явился на первом плане с своим анекдотцем и благополучно досказал его…

– - Вздор, братец,-- сказал актер.-- Я знал наперед, что вздор. Сам выдумал…

– - Что? как? вздор! -- возразил Зубков шутливо обиженным тоном и пропел:

Задеть мою амбицию

Я не позволю вам,

Я жалобу в полицию

На вас, сударь, подам.