Потом он на вечерах играл в карты, если не с азартом, то с значительным увлечением, между прочим и с откупщиком. Злоязычный Янов рассказывал, что «откупщику не везет в игре… с Львом Михайловичем», – добавил он с комическим вздохом.

– Зачем же он не бросит, если проигрывает? – спросил я.

Янов засмеялся и похлопал меня по коленке.266

VIII

Но все-таки Углицкий был в долгу, как в шелку. У него были не мелкие, а довольно крупные и притом стереотипные долги. Общую сумму своих долгов он определял в тридцать семь тысяч, то есть стереотипных долгов. Сумма же подвижных, мелких долгов менялась, то повышалась, то понижалась: последнее случалось, когда заимодавец попадал в «денежную минуту», узнавал, что Углицкий получил куш. Он уплачивал если не все, то хоть часть. Если же долг затягивался, то после известного срока причислялся к стереотипным. Правда, он возлагал упование на наследство после какой-то богатой бездетной тетки а Петербурге, – но это наследство было проблематическое, вроде ожидания приезда богатого дяди из Америки.

Итак, , по словам Пушкина. Тогда, кажется, и все старое поколение пробавлялось этим способом: только «ленивый», по пословице, не делал долгов. Когда, бывало, упрекнут кого-нибудь долгами, у виноватого всегда был готов стереотипный ответ: «У кого их нет?»

У Углицкого делание долгов было приведено в систему, которую он прилагал к делу так же виртуозно, как юмор и остроумие к рассказам. Система, очевидно, принадлежала воспитанию и нравам его времени. Долги делались и не платились как-то помимо всяких вопросов о нравственности, как хождение в церковь и усердное исполнение религиозных обрядов у многих молящихся часто не вяжется с жизнью. Например, украсть у ближнего из кармана, из стола, тайно присвоить – никто и никогда из этих «джентльменов» не решался, скорей застрелится; а занять с обещанием отдать «при первой возможности», «при удобном случае», и забыть – это ничего, можно!

Как могли эти господа жить и спать, что называется, на оба уха, беззаботно, не заглядывая из сегодня в завтра, – непостижимо для человека в здравом уме и твердой памяти! А они жили, и жили уютно, комфортабельно, изящно – и считали себя, не шутя, джентльменами. Например, Углицкий рассказывал мне уже после, когда мы приехали в Петербург (я забегаю вперед), как он однажды267 за границей очутился «entre de mauvais draps»

 и как выпутался. После отставки он поселился в Париже, конечно с подругой. Пенелопа его, Марья Андреевна, оставалась в Петербурге, на маленькой квартирке, «на антониевой пище»; дочь была помещена в первоклассный пансион оканчивать воспитание, конечно на чужой счет – тетки или другой благотворительницы – не помню. В Париже он взял квартиру, завел мебель, разумеется изящную – все это на счет своей побочной, увлеченной им супруги. Жила эта чета не стесняясь, пользуясь всеми парижскими благами и, наконец, через год – прожились. Он сбыл мебель и все вещи за бесценок и уехал на Рейн, потом во Франкфурт – и в один день… «Figurez-vous, – говорил он, – у меня осталось всего двадцать пять талеров». Я вчуже ужаснулся, слушая его. «Что же вы сделали?» – спрашиваю я. «Я ходил по франкфуртским бульварам и все думал, как извернуться… Там есть павильон в одном саду, с статуей Ариадны «на тигре», открытый для публики. Я от нечего делать зашел туда. Смотрю на эту Ариадну и думаю… думаю: «Ведь этот сад богатого банкира… Пойду к нему!» – и пошел. «Дома, принимает. Как о вас доложить?» – «Gentilhomme russe». Банкир принял меня с утонченной вежливостью, спросил, «чему он обязан честию» и т.