— А ты не видел моего отца в последнее время? — поинтересовалась молодая женщина.

— Нет. Я себя не очень хорошо чувствовал.

— Правда? Мне очень жаль. Я его тоже давно не видела. В любой момент он может отправиться в Галлию. И тогда я даже не знаю, когда увижу его снова. Я очень счастлива, что не останусь одна. Когда он был в Испании, это было ужасно.

— А как тебе нравится жизнь замужней женщины?

— Просто прекрасно! — воскликнула она совершенно искренне. — Все свое время мы проводим здесь. Никуда не выезжаем. Этот мир принадлежит только нам.

— Это должно быть очень приятно. Просто очаровательно. Беззаботное существование. Я вам просто завидую…

Голос Цицерона прервался. Он вынул руку из кармана и поднес ее ко лбу, а затем посмотрел на ковер. Его тело затряслось и, к своему ужасу, я понял, что хозяин плачет. Юлия быстро встала.

— Ничего-ничего, — произнес он. — Ничего страшного. Просто эта болезнь…

Юлия заколебалась, а потом протянула руку, дотронулась до плеча хозяина и мягко произнесла:

— Я еще раз скажу ему, что ты здесь.

В сопровождении горничных она покинула комнату. Цицерон глубоко вздохнул, вытер лицо и нос рукавом туники и уставился перед собой. С террасы тянуло ароматом костра. Время шло. Темнело, и на лице Цицерона, изнуренном длительным периодом голодания, появились тени. Наконец я прошептал ему на ухо, что если мы скоро не отправимся, то не попадем в Рим до захода солнца. Он кивнул, и я помог ему подняться. Когда мы отъезжали от дома, я оглянулся, и готов поклясться, что увидел бледный овал лица Помпея, смотрящего на нас из окна верхнего этажа дворца.

Когда новость о предательстве Помпея распространилась по городу, стало очевидно, что дни Цицерона сочтены, и я стал упаковывать вещи на случай бегства из Рима. Нельзя сказать, что все отреклись от него. Сотни горожан примеряли на себя траур в знак солидарности с ним, и даже Сенат проголосовал за то, чтобы одеться в траур в знак поддержки и симпатии. На Капитолии прошла большая демонстрация всадников, прибывших со всех концов Италии, организованная Аэлием Ламием, а делегация, возглавляемая Гортензием, направилась к консулам с требованием, чтобы те выступили в защиту Цицерона. Но и Пизон, и Габиний отказались. Они знали, что от Клодия зависело, какую провинцию они получат, если получат вообще, и они жаждали продемонстрировать ему свою преданность. Консулы даже запретили сенаторам переодеваться в траур и изгнали благородного Ламия из города, обвинив его в том, что он угрожает общественному спокойствию.

Как только Цицерон пытался куда-нибудь выйти, его мгновенно окружала свистящая толпа, и, несмотря на защиту, организованную Аттиком и братьями Секст, это было очень страшно и опасно. Сторонники Клодия забрасывали его камнями и экскрементами, заставляя скрываться за дверями, чтобы очистить от грязи волосы и тунику.

В одной из таверн хозяину удалось разыскать консула Пизона, которого он умолял вмешаться, но тщетно. После этого Цицерон перестал выходить из дома. Но и там ему не было покоя. Днем на Форуме собирались толпы демонстрантов, которые скандировали лозунги, в которых называли Цицерона убийцей. По ночам наш сон бесконечно прерывался шумом пробегавших ног, непристойностями в наш адрес и грохотом камней по крыше дома. На многотысячном мероприятии, собранном трибунами за пределами города, Цезаря спросили о его мнении по поводу закона Клодия. Он объявил, что хотя и выступал в то время против казни заговорщиков, сейчас он против закона, имеющего обратное действие. Это был ответ в духе невероятной политической изворотливости, присущей Цезарю: когда о нем рассказали Цицерону, хозяин смог только кивнуть в унылом восхищении. В тот момент он понял, что у него нет никакой надежды, и хотя Цицерон и не спрятался у себя в постели, на него напала какая-то летаргия, и он отказался принимать посетителей.