— Я вызываю дивизион. Как начнется свистопляска, сразу вниз, здесь броней прикроем.

— Понял.

Корректировщик уточнил цели, и вновь дивизион мощным залпом накрыл наступающих. В это время защитники Малой перебрались на Большую. Они принесли с собой и раненых, и убитых.:

С вынужденным оставлением одной высоты положение обороняющихся резко ухудшилось. Займи враг траншеи — и тогда исход боя практически предрешен.

Но оставался дивизион, и он сделал свое дело, разворотив оборонительные сооружения Малой высоты ударом огневой батареи.

Раненых определили в наскоро сооруженный за КНП лазарет, чуть поодаль сложили мертвых. Практически половина роты была выведена из строя, и оборону на Большой высоте держали лишь два полноценных взвода.

Старший лейтенант Панкратов, руководя своеобразным блокпостом, со стороны наблюдал, как ожесточенно дерется рота. Это пугало его, он был растерян и в какой-то мере деморализован. Понимал, что еще один штурм — и оборона роты рухнет. Что тогда? И что делать сейчас? Против его отделения в настоящий момент никто не действовал, и он с подразделением оказывался отсеченным от основного боя, где каждый человек был на счету. Панкратов находился в смятении. Связаться с Дорониным он не мог, его рация случайно вышла из строя. Покинуть пост без приказа означало грубо нарушить Устав, но и оставаться наблюдателем гибели своей роты он также был не в состоянии. Уже бойцы за спиной шептались, что Панкратов, сука, трус, ушел сам и их увел. Офицер делал вид, что не слышал этого. Отреагировать на недовольство подчиненных значило бы идти на высоту, а этого так не хотелось. Не хотелось умирать. Оставаясь здесь, можно, при случае, попытаться уйти ущельем, замереть в нем, затаиться, дождаться подкрепления. И тогда он и жив, и в почете, он выполнял приказ и выполнил его. Там, когда от роты никого не останется, разбираться не будут, кто и как проявил себя. Славят мертвых, а награждают живых. Но Панкратов при всех своих недостатках оставался все же офицером. И голос офицера твердил ему, что не должен он оставаться в стороне от боя, что его место там, в траншеях умирающей роты. И этот голос пересилил сомнения. Панкратов принял решение.

Когда, перевалив через Малую высоту, противник начал очередной приступ, старший лейтенант приказал:

— Внимание, отделение! Цепью во фланг противника, за мной, бегом, марш!

Бойцы, десяток молодых парней, рассыпались в цепь и, стреляя на ходу, с криком бросились вперед. Панкратов вел людей, сорвав шлем, и немного оторвался от цепи. С высоты ему что-то кричали, но разве можно разобрать, что именно? Он оглянулся, чтобы поторопить бойцов, и… резко остановился, остолбенев. Панкратов мгновенно понял, что совершил преступную глупость, непростительную ошибку, которую справедливо расценят как трусость. А дело было в том, что от аула, так же развернувшись цепью, наступал отряд боевиков, который до сих пор бездействовал. Панкратову захотелось закричать. Ведь Доронин и все на высоте подумают, что он с людьми бежит от противника. Но это было не так. Он же хотел по-другому и отдал приказ, когда посту ничего не угрожало. Он вел людей на помощь. Господи! За что такая несправедливость? Его охватило оцепенение. Он оглянулся. Бойцы, бежавшие по открытой местности, попали под перекрестный огонь бандитов и один за другим стали падать на камни. А Панкратов стоял,

бросив на землю бесполезный автомат. Рядом взвизгнула пуля, потом еще одна. По нему стреляли, но кто? Свои или чужие? Да какая разница? Теперь он ни для кого не был своим. И только сильный удар в спину, который чуть не опрокинул его, подсказал, что стреляли с высоты. Они решили, что Панкратов решил сдаться. Бронежилет выдержал удар пули. Старший лейтенант вытащил две гранаты «Ф-1», зубами выдернул кольца и, зажав смерть в ладонях, поднял руки.