– Ну уж, хрен! Еще и этих шарлатанов сюда ввязывать!

– Почему же шарлатанов? Вы случайно не путаете с экстрасенсами?

– Не делайте из меня идиота! Я знаю, что говорю! Терпеть не могу, когда серьезное дело превращают в балаган!

СССР озадаченно переводил взгляд с Толика на Мишу, стараясь понять причину столь негативного отношения к гипнозу. Мухин пожал плечами: он тоже не понимал Шестакова.

– Миш, чего ты так взъелся? Мне кажется, Савелий Сергеевич прав…

– Прав, прав… – передразнил Миша. – Все вокруг правы, один я – кретин!

– Пожалуй, пора по домам, – примиряюще предложил СССР, поднимаясь.

– Ага. Поздно уже. – Толик старательно потянулся и широко зевнул. Может, чуть‑чуть шире, чем следовало бы. Раздался противный хруст, и Мухин остался с открытым ртом. Он выпучивал глаза, махал руками, но ничего не мог поделать. – Ты чего?

– А‑э‑о‑у‑а‑ы‑о! – нечленораздельно ревел Толик.

– У него челюсть защелкнуло! – сообразил СССР.

Шестакова прорвало. Он хохотал как безумный и пока Толик очумело носился по комнате с незакрывающимся ртом, и когда за ним начал бегать Профессор, и продолжал подкряхтывать от смеха даже после того, как все благополучно закончилось. Савелий Сергеевич поймал несчастного Мухина и что‑то нажал у того около уха. Рот захлопнулся с плотоядным компостерным звуком.

– Спасибо, Муха, – от души поблагодарил Миша, отсмеявшись. – Век так не веселился. Ты это специально?

– Дурак, да? – сквозь зубы сказал Толик. Теперь он боялся широко открывать рот.

– Все равно – смешно, ты уж извини. Ладно, пошли по домам.

По дороге Толик, чувствуя, что несколько разрядил общее напряженное настроение своим конфузом с челюстью, решился немного поболтать.

– Как поживает Матильда? – бодро осведомился он у Профессора.

Миша тут же метнул в Мухина один из своих молниеносных колючих взглядов, смысл которых каждый раз ускользал от СССР.

– А я разве вам не говорил? – О своей любимице Савелий Сергеевич мог говорить когда угодно. – Матильда ждет… У нее будут… Хм… Хм… – СССР запутался в деликатных словах. Не говорить же, в самом деле, что “мы ждем прибавления семейства”!

– Залетела хвостатая? – с ходу сообразил опытный Шестаков. – И кто папаша? Какой‑нибудь крыс Лоренца экзотический, или на стороне нагуляла?

Душевное единение моментально испарилось, а Профессор с Мишей вновь оказались по разные стороны бытовой баррикады, испокон веков разделявшей интеллигенцию и народ. СССР ошарашенно смотрел на Мишу, не зная, чем ответить на грубость, и привычно недоумевая, что вообще его связывает с этим кондовым хамом.

– Вы… Вы… – бессильно повторял Профессор.

– Жлоб ты, Мишка, – с горечью констатировал Мухин, – вечно все опошлишь…

– Да ладно вам нюни распускать! – Агрессивный Шестаков имел свои представления о пошлости. – Я кого‑то обидел? Оскорбил? При даме матерно выругался? – Мише приходилось перекрикивать шум поезда, поэтому он почти орал на Толика с Профессором. – Гуманисты хреновы!

Поезд остановился на “Площади Мужества”. В наступившей тишине четко прозвучал чуть подрагивающий голос СССР:

– С каких это пор “гуманист” в нашей стране стало ругательством?

– Да ни с каких! Просто мутота эта ваша надоела! “Ах, Каштанка!”, “ах, Му‑му!”, плачем‑надрываемся, а собаку бездомную на улице увидел – отстреливать, отстреливать, она заразу всякую разносит!

– Что‑то не пойму я вас, Михаил, к чему это?

– Ну, что тут непонятного? Сами‑то крысочку себе завели, еще имя какое‑то похабное подыскали, в рукаве ползать разрешаете, тьфу, гадость… А на работе небось таких же беленьких, безымянных режете не задумываясь!

СССР бессильно развел руками.