– Рассказ Чехова «Ариадна», по-моему, излишне откровенен. Писатель высказался о женщинах слишком правдиво. Может, не стоит предупреждать безоблачных романтиков, что последует за эйфорией влюблённости?

– Нет, как раз, мне кажется, этот рассказ пристрастный, злой, предельно субъективный. Видите ли, какая штука. О женских образах у Чехова следовало бы, конечно, читать отдельную лекцию, потому что у Чехова женщина либо «душечка» – тупая, добрая, в общем, дура, которая живёт жизнью мужа, страстно любит мужа, вызывает слёзы у читателя сентиментального, но представить рядом с собой такое существо страшно. И когда в финале она любит уже мальчика, с которым вместе готовится к экзаменам и к переэкзаменовкам, тут полагалось бы, наверное, разрыдаться – а Чехов сардонически усмехается. Это, конечно, не та женщина, которая ему нравится.

Есть другой тип чеховской женщины – тип «Чайки», тип Нины Заречной, которая изображена, не побоюсь этого слова, почти с ненавистью, потому что она всё время говорит красиво. Она жертва мужской похоти, но она и жертва собственного самолюбования, собственного желания быть с прославленным писателем. Она бросила Треплева, и бросила без сожалений, потом пришла показаться ему, дать ему надежду – и опять исчезнуть, после чего он и застрелился. Нина Заречная ничем не лучше Тригорина. И хотя она жертва его, но она же сама летела навстречу этому огню.

Вот другой тип женщины чеховской – это героиня рассказа «Жидовка», которая претендует быть умной и действительно умна, но использует ум только для того, чтобы вертеть мужчинами и лгать им на каждом шагу. Вообще эта женственная природа еврейства, о которой писал Отто Вейнингер в книге «Пол и характер. Принципиальное исследование», у Чехова очень подчёркнута.

Ну и Ариадна – как вариант. У Чехова очень мало героинь, женщин, которые бы действительно вызывали у него самого любовь и умиление. Мне приходит на ум только Мисюсь из «Дома с мезонином». И именно потому, что Мисюсь робкая, слабая, добрая. Для Чехова же очень важны люди слабые, которые не претендуют учить. Есть ещё Лида из того же рассказа, красивая, с твёрдыми губами, с твёрдыми бровями, отвратительная Лида, которая диктует про этот свой кусочек сыра, которая уверена в своей правоте, которая любуется и кичится своей благотворительностью, – это тоже довольно распространённый чеховский тип.

Я рискнул бы сказать, что женщины у Чехова (я уже приводил как-то эти слова Лабрюйера) или намного хуже, или намного лучше мужчин. Вот все мужские пороки – самолюбование, тупость, менторство, бестактность, чудовищный эгоцентризм – у чеховских героинь очень преувеличены. Чехов был таким, знаете, гендерным мизантропом, он к женщинам относился намного хуже. Помните: «Когда бездарная актриса ест куропатку, мне жаль куропатки».

У меня есть такое ощущение, что это черта многих интеллигентов в первом поколении – людей, которые старательно воспитывали в себе суровое, строгое отношение к жизни. А отношение к жизни – это отношение к женщине. Женщина и есть жизнь, по большому счёту. Может быть, поэтому у меня, дурака сорокавосьмилетнего, до сих пор и жизнь как-то полна сюрпризов. И я считаю, что женщины в большинстве своём меньше подвержены мужским порокам. Они всё-таки гуманнее, они не так самонадеянны. Не говоря уже о том, что в них как-то больше инстинкта жизнеутверждения, жизнеохранения. В них нет этой страшно разрушительной эгоцентрической злобы. Ну, у меня такой опыт, а у Чехова был другой. Но очень хорошо понимаю его состояние иногда.

– Нельзя ли снять хороший фильм о диссидентском движении?

– Тут, понимаете, какая штука тоже? Диссидентское движение вызывает к себе очень разные отношения. И чаще всего это отношение негативное и ироническое.