В этом смысле и «Пушкин» – тоже вещь из внутреннего опыта, но она, по выражению Шкловского, написана «вдоль темы», это описательная книга. А вот «Смерть Вазир-Мухтара» – это роман, где состояние показывается, где мы проживаем изнутри состояние Грибоедова, состояние доктора, состояние Мальцова. Это записки очень умного, очень желчного человека, который мог бы, но – незачем. Отсутствие мотивации – это самая страшная драма таких эпох, как наша.

Именно в такую эпоху написана «Смерть Вазир-Мухтара» (роман 1927 года), и дальше это всё прогрессировало. И в том-то и ужас, что современники этого не почувствовали. Это было состояние очень умного человека, прозорливо заглянувшего в следующие десятилетия. Вопрос в том, как найти для себя мотивации, когда их нет, когда исторический путь – тупик, когда единомышленники истреблены, когда во главе страны стоит Николай (там очень хороший портрет Николая), думающий только о том, как он выглядит. Кстати, описание Тынянова, конечно, восходит к эпиграмме Тютчева «Ты был не царь, а лицедей». Что делать в такие эпохи? И писать-то нельзя. Вот – честь сохранять.

Грибоедов не нашёл мотивировки. Пушкин нашёл, но нельзя не заметить, что талант Пушкина и личность Пушкина перенесли страшную фрустрацию. В диалоге с Мицкевичем – «Медный всадник» как ответ на «Олешкевича», как ответ на знаменитую элегию «Моим друзьям-москалям» (в переводе В. Левика – «Русским друзям») – Пушкин совершенно чётко даёт понять, в каких условиях приходится ему жить и писать: в условиях вечного конфликта гранита и болота. Да, он нашёл для себя там органическую нишу – транслятора государственной воли вниз, транслятора народных надежд наверх. Но такая ниша бывает одна – для великого поэта. А Грибоедов в эту нишу не помещается. Грибоедов – фигура пограничная, почему он и живёт за границей, пересекает границы, он дипломат. И эта пограничность его приводит к тому, что в нём есть и Чацкий, и Молчалин, в нём есть и борец, и карьерист, есть и конформист, и человек чести.

Это драма и Тынянова тоже – потому что Тынянов тяжело переживал свой статус официального учёного. Есть замечательный диалог его с Чуковским, записанный Корнеем Ивановичем, где Тынянов говорит: «Ведь страшно признаться, что любишь колхозы, потому что упрекнут в сервильности». Невозможность быть искренним патриотом, честным патриотом мучает Тынянова. Он хочет, как и Пастернак, «труда со всеми сообща и заодно с правопорядком», но у него вкус слишком хороший. Поэтому Тынянов – конечно, обречённая фигура.

Теперь о «Восковой персоне», которую совсем не понял Ходасевич, изругав её. Вот пример самой субъективной статьи – более грубой, чем у Маяковского. Ходасевич хочет Тынянова уязвить побольнее и пишет, что в литературной группе формалистов почётнее всего было быть открывателем-новатором, а самое постыдное было быть эпигоном. Так вот, Тынянов, по мнению Ходасевича, – «самое постыдное», он именно эпигон. Ну, когда ты пишешь о человеке, который является основоположником этой группы (вместе с Якобсоном и Бриком), об отце «формального метода», то хоть прочитай для порядка «Проблему стихотворного языка»! Любишь ты, не любишь Тынянова, но хоть понимай, что основы советского стиховедения, основы стиховедения XX века заложены им! Прочти всех архаистов и новаторов, а потом уже будешь судить о том, кто эпигон, а кто – нет. И Якобсон, и Брик, и Шкловский оглядывались на Тынянова как на учёного наиболее универсального. «Восковая персона», в которой Ходасевич пристрастным своим глазом увидел только стилистическое упражнение, – это как раз страшная повесть о костенеющем времени, о постреформенной России, о том, как в России исчезает движение и заменяется тотальной имитацией.