Когда-то Владимир Новиков (наверное, один из лучших российских специалистов по творчеству Тынянова) сказал, что второй такой роман, как «Смерть Вазир-Мухтара», написать невозможно, потому что дальше тупик. Мне всегда казалось (я в детстве прочёл эту книгу, лет в двенадцать), что она ближе к стихам, нежели к прозе. И действительно, форма этой книги – короткие афористические, очень резко гротескные зарисовки – сама эта форма выражает очень точно пойманное состояние – состояние, которое является синтезом трёх главных настроений.

С одной стороны, это чувство переломившегося времени – книга, если вы помните, начинается со слов: «На очень холодной площади в декабре тысяча восемьсот двадцать пятого года перестали существовать люди двадцатых годов с их прыгающей походкой (и понятно, почему «прыгающей» – торопящейся, взволнованной. – Д.Б.). Время вдруг переломилось…». Тынянов не от хорошей жизни начал писать историческую прозу. Он, как и Трифонов, прибегнул к ней как к метафоре.

Тоже довольно глубокая мысль Новикова о том, что, если бы Тынянов не ограничивался условиями цензуры, не смирял себя сам ограничением, в дальнейшем идеи «формальной школы» обязаны были перейти на социальную сферу. Они у Лидии Гинзбург уже переведены на сферу психологическую, где она пытается деконструировать, разобрать человеческое поведение, разобрать всё как систему приёмов не только искусства, но и психологическую защиту; структурализм осваивал социальную территорию в журнале «Неприкосновенный запас». Поэтому Тынянов болезненно переживает перелом времени, и слом времён является его главной темой – что в «Смерти Вазир-Мухтара», что в не понятой многими «Восковой персоне».

Второе чувство, которое владеет Тыняновым. Его волнует феномен литературного молчания: почему писатель создал шедевр и замолчал? «Я столько всего могу сказать. Отчего же я нем, как гроб?» – цитирует Тынянов Грибоедова (по-моему, это кем-то сохранённое высказывание или из письма) – и даёт чёткий ответ на этот вопрос: потому что не для кого, потому что нет больше той аудитории, которая могла бы его услышать; и, грубо говоря, после двадцать пятого года нет той России, для которой можно было бы это написать. В общем, это записки удушенного человека.

И, конечно, третий аспект, уже не социальный, а чисто экзистенциальный, если хотите – бытовой. Вот есть возраст. Тот самый кризис среднего возраста. Как его пережить? Что делать, когда делать нечего и непонятно зачем? Остаётся один стимул – честь. Вот для Грибоедова это честь. Гибель Грибоедова – это гибель последовательного человека среди конформистов, человека, у которого есть какие-то надличностные мотивы. Они никому больше не нужны. И то, что Грибоедов предлагал России, – это были бы замечательные спасительные проекты, но эти проекты никому не нужны. Смерть человека, который не нужен, – это и есть тема «Смерти Вазир-Мухтара». Это, конечно, роман-надгробие, роман-автоэпитафия. И совершенно прав Новиков: после этой книги другую такую написать нельзя. Ну, потому и нельзя, что она – предел. Она – предел плотности, остроты, художественной выразительности.

Роман «Пушкин» уже гораздо жиже – и не потому, что Тынянов в это время болеет рассеянным склерозом, а потому, что это, как говорит Лидия Гинзбург, «вещь не из внутреннего опыта». Может быть, действительно роман «Пушкин» – это хроника преодоления болезни, и в этом смысле только так и должен писаться, потому что Пушкин тоже всю жизнь преодолевает имманентности, преодолевает врождённое – свои предрассудки, свои обстоятельства. Он и любит эти предрассудки, и преодолевает их. В известном смысле Пушкин борется с рассеянным склерозом времени, потому что время вокруг деградирует, забывает слова, забывает принципы, а он пытается напоминать.