Полковнику Герасиму доложил все как на духу. Встретились в скверике напротив его службы. Я снизу позвонил, из проходной.

Середина мая выдалась жаркая, как лето. Москва поутру словно умылась детским мылом. По аллеям прогуливались молодые мамы с колясками, поспешившие нарядиться в легкие куртки и юбочки выше колен. С непривычки глаза разбегались. Не у девушек, а у меня.

Моему докладу Герасим Юрьевич подвел неутешительный итог.

— Влип ты, доктор, по уши. Придется выручать. Полагаю, у тебя все же с головушкой что-то стряслось. Объясни, пожалуйста, хотя бы, зачем тебе понадобились все эти разговоры про пушку?

Я сказал, что хотел побольше узнать о них на всякий случай, а какой еще есть способ с ними сблизиться, если не заключить торговую сделку.

— Тебе удалось заключить целых две.

— Да, удалось.

Особенно полковника почему-то возмутила цена на пистолет.

— Надо же! За какую-нибудь ижевскую самоделку — тысяча долларов. Да она пятисот не стоит. Совести нет у твоих друзей.

— Ты так о них говоришь, будто это люди.

Глянул с любопытством: плечистый, с обветренным мужицким лицом, тайно ироничный.

— Верно, Иван. Они не совсем люди. Новая порода вахнаков. Но ведь девушка, о которой ты хлопочешь, из их компании. Она ихняя, Иван. Она такая же. Как же ты можешь говорить о ней всерьез?

Попал в самую точку. Я не мог понять, что со мной происходит. Намедни Оленька сдержала обещание, приехала около двенадцати. Мы провели целую ночь и спали вместе, после чего рассудок мой действительно как бы помрачился. Я теперь много знал про нее, как говорят, по жизни, и, конечно, влюбиться в нее не мог. Больше того, в моем возрасте и в моем душевном состоянии я вообще не мог ни в кого влюбиться. Смешно говорить, но ее тепло, лукавые речи, ее смех, ненасытность упругого тела — все закрепилось в сознании как заноза. Она и сегодня обещала прийти, и я нетерпеливо считал часы, оставшиеся до вечера. Между тем со стороны, разумеется, это выглядело как приступ шизофрении. Может быть, это и была шизофрения. Но кто сейчас ею не болен. Покажите такого человека?

— Человек обуян страстями, — попытался я умствовать. — Они управляют его жизнью, хотя он частенько об этом не догадывается. Природа человеческих страстей темна. Ее нельзя объяснить. Ты можешь? Я не могу.

— Иван, ты о чем? Потянуло на молоденькое мясцо? Не осуждаю. Но как-то ты все не по-людски устроил. Тебе ведь, того и гляди, башку оторвут. Можно бы дешевле погулять.

— Черт с ней, с башкой. Не так все просто. Я имею в виду не с башкой, а с девушкой, с Оленькой. Она неплохая, поверь. Ну запуталась, ну скурвилась маленько, что же ее теперь, убить за это?

Герасим фыркнул и провел рукой по лбу, словно проверяя, не села ли муха. Нет, не села, рано в мае для мух.

— Ладно, проехали. Ты хоть понимаешь, что теперь не отвяжутся?

— Оленька тоже так считает.

— Оленька?

— Ну да, вы с ней одинаково рассуждаете.

— Знаешь, с тобой трудно разговаривать. Ты резко поглупел. А ведь намного умнее меня, признаю. Доктор наук и все прочее. Но сейчас производишь впечатление, будто тебя переехало колесом.

— Может, и переехало.

У меня сигарета погасла, полковник дал огоньку. Хорошо покурить на весеннем солнышке. Голова, правда, кружилась. Спал ночью от силы три-четыре часа, а привык не меньше девяти.

Герасим Юрьевич взял с меня слово, что я не допущу больше никакой самодеятельности. Сказал: они не станут ждать две недели, на которые я абонировал девушку. Явятся через день, через два, принесут пушку, потребуют деньги и выставят новые условия. Начнут потрошить. По его словам, хорошо хоть то, что я показал себя абсолютным чайником, поэтому они будут действовать без особых предосторожностей.