– Ты почти бестелесна, – сказал он, – если не считать той малости, которую ты зовешь своим телом. Я ухожу.

И он, отклоняясь, провел языком по шее Гепары и сжал левой ладонью ее совершенные маленькие груди.

– Ухожу, – прошептал он. – Навсегда.

– Ты не можешь уйти, – сказала Гепара. – Все подготовлено… для тебя.

– Для меня? Что это значит? Подготовлено к чему?

– Убери руку, – произнося это, Гепара отвернулась, чтобы Титус не смог заметить выражения, скользнувшего по ее лицу. Смертоносного выражения.

– Там будут все, – сказала она.

– Кто, господи боже?

– Твои друзья. Твои прежние друзья.

– Кто же? Кто? Какие прежние друзья?

– Нельзя же выбалтывать все раньше времени, правда? – Что‑то отвратительное было в том, как она выговорила эту бойкую, детскую фразу – все тем же манерно медлительным тоном. – Но это все ради тебя.

– Да что за это? Черт побери!

– Я скажу, – ответила Гепара, – и у тебя не останется выбора. Всего лишь одна ночь, и ждать ее осталось недолго. Ночь в твою честь. Прощальный прием. Праздник. Который ты будешь помнить до конца твоих дней.

– Мне не нужен праздник, – сказал Титус. – Мне нужно…

– Я знаю, – сказала Гепара. – Я правда знаю. Тебе не терпится забыть обо мне. Забыть, что я нашла тебя лишившимся всего и выходила, вернув тебе здоровье. Ты это уже забыл. И чем ты мне отплатил – только тем, что отвратительно вел себя с моими друзьями. Теперь ты окреп и хочешь исчезнуть. Но есть одно, чего ты забыть не вправе, и это – как я боготворила тебя.

– Избавь меня от этой чуши, – сказал Титус.

– Да, дорогой мой, боготворила.

– Меня уже мутит.

– И правильно. Меня тоже мутит. До глубины души. Но что я могу поделать? Что? Если любовь моя безнадежна?

С отвращением к тому, что ей приходилось произносить, смешивалась толика правды, которой, при всей ее малости, довольно было, чтобы заставить руки Гепары затрепетать, точно крылья колибри.

– Ты не вправе покинуть меня, Титус. Не сейчас, когда все уже подготовлено. Когда мы сможем смеяться и петь, танцевать и пить, и сходить с ума от того, что принесет нам эта ночь.

– Зачем?

– Затем, что эта глава завершается. Так пусть конец ее будет прекрасен. Пусть она завершится не точкой, неподвижной как смерть, но восклицательным знаком…

– Или вопросительным? – сказал Титус.

– Нет. Со всеми вопросами кончено. На будущее остались лишь факты. Убогие, резкие, скудные факты, схожие с обломками кости, – и мы, пережившие бурю страстей. Я знаю, тебе не по силам сносить все это и дальше. Дом моего отца. То, как мы живем. Но удели мне одну, последнюю ночь, Титус, ночь, которую мы проведем не в какой‑нибудь темной беседке, где часами исполняются ритуалы любви, но в блестящих вымыслах, ночь, в которую наши «я» обнажатся, а ум каждого вспыхнет огнем.

Титус, ни разу не слышавший, чтобы Гепара произнесла так много слов за такое короткое время, вглядывался в нее.

– Мы появились на свет под несчастливой звездой, продолжала она. – С самого начала мы были обречены. Мы родились в разных мирах. Ты с твоими грезами…

– Моими грезами! – воскликнул Титус. – У меня нет грез! О господи! Это ты нереальна. Ты, твой отец, фабрика.

– Для тебя я буду реальной, Титус. В ту ночь, когда вселенная разольется по бальным залам.