– Мне не нужна стража, – сказал Титус. – Но все равно – спасибо.

– Вот и я говорил точно так же, когда был молодым, – сказал Швырок. – И думал как вы… думал, что одиночество есть лучшая вещь на свете. Это было еще до того, как меня сослали в соляные копи… и с той поры я…

– Простите, – сказал Титус, – но я не могу мешкать здесь с вами. Я благодарен за самоотверженность, с которой вы искали меня, за желание защитить меня неведомо от чего… и все‑таки – нет. Я из тех никчемных дураков – или, быть может, понемногу становлюсь им, – что вечно кусают руку, которая их кормит.

– Мы все равно последуем за вами, – сказал Треск‑Курант. – Если хотите, издали, оставаясь незримыми. Мы ни на что не претендуем. Но и переубедить нас в чем бы то ни было – дело не из простых.

– А следом явятся и другие, – прибавил Швырок. – Люди униженные и оскорбленные, романтические юноши. Придет время, и у вас будет целая армия, мой господин. Незримая армия. Всегда готовая выполнить любой ваш приказ.

– Какой? – осведомился Титус.

– Тот самый, разумеется, – воскликнул Треск‑Курант и, подобрав губы, испустил свист настолько пронзительный, что и кроншнеп позавидовал бы. – Опасный. Ха‑ха‑ха‑ха! Вам нечего страшиться. О нет. Невидимая армия последует за вами повсюду, разве что на глаза вам лезть не станет.

– Оставьте меня! – крикнул Титус. – Уходите! Вы зарываетесь. Есть лишь одно, в чем вы можете мне помочь.

Какое‑то время троица просидела на земле, уныло взирая на Титуса. И наконец Рактелок спросил:

– И что это?

– Обшарьте весь свет и найдите Мордлюка. Доставьте мне вести о нем или приведите его самого. Сделайте это, и я приму вас в спутники. А сейчас, прошу вас, ИДИТЕ, ИДИТЕ, ИДИТЕ!

Глава восемьдесят третья

Трое из Подречья растворились в лесу, и Титус остался один – так он, во всяком, случае полагал. Разломав на куски бывшую в руках его ветку, он развернулся и пошел по своим же следам назад, туда, где поджидала его дочь ученого. Только тут он ее и заметил.

Несколькими минутами раньше Гепара вылезла из автомобиля, а отец ее, развернувшись, неслышно укатил, – теперь она и Титус с каждым шагом приближались друг к дружке.

Всякий, кто расположился бы на равном от них расстоянии, увидел бы, повертев туда‑сюда головой, на сколь одинаковом фоне двигались эти двое – зелень и золото испещряли лесную дорогу, пестрили они и Гепару с Титусом, отчего те, казалось, плыли, несомые наклонными лучами низко стоявшего солнца.

Прошлое, обратившее каждого в то, чем он стал, и ни во что иное, двигалось вместе с ними, прирастая с каждым их шагом. Две фигуры; два существа; два человека, два мира одиночества. Жизни их до этих мгновений были ни в чем не схожи, и то, что осталось в них так и не обретшим ясных очертаний, тяжким грузом давило теперь на грудь каждого.

И все же в повадке шедшей лесной дорогой Гепары не было даже грана страсти, как равно и стужи, оледенившей ей сердце, и Титусу оставалось только дивиться тому, как она приближается – неотвратимо и ровно, будто привидение.

Неделимая частица – вот чем она была: тонкая, точно ресница, и подтянутая, как оловянный солдатик. И при этом – какую таила опасность! Всю плоть ее пропитало теперь нечто, способное взвиваться в такие выси и отбрасывать фантастическую, мреющую тень так далеко, как то и не снилось никакой мудрости крови.

Как опасна, как безрассудна – и какая взрывная сила для сосуда столь малого!

Она не сводила с Титуса глаз. Она видела его всего и сразу – отчасти надменную, нескладную поступь, манеру встряхивать головой, отбрасывая с глаз ни с чем не сравнимые волосы, несговорчивость, читавшуюся в его опущенных плечах, общее выражение отрешенности, бывшее столь неодолимым камнем преткновения для юных дев его прошлого, ничего не находивших забавного в том, как он, в мгновения самые несказанные, вдруг утопал в своих мыслях.