Замечу, однако, что это еще был и невольный портрет места и времени: «все нарисовано, все ложь… все мнимость, все обман… вся жизнь — тюрьма… Картинка, вполне похожая на тогдашний совок, да и на теперешний вдушуплевок тоже смахивает.

Любопытно сравнить с этим другой стишок, написанный в сходном настроении, но с добавкой иного опыта.

Расстояние между стишками пустяковое, каких-нибудь тридцать пять годков.

об одном занятии, обычно одиноком

Солидный вклад в одиночие вносит физиология, а в ней больше всего — сексуальность.

С самого начала, как только начинаешь эту свою сущность чувствовать и осознавать, — убеждаешься: все тут в основном происходит само по себе, все главное — без твоего ведома, без участия воли. Неподвластные, непонятные, отчужденные от тебя события идут сплошной чередой; оволосение и рост прочих половых признаков или отсутствие таковых; желания или нежелания, которыми не ты управляешь, а они тобою со страшной силой; менструации, эрекции и поллюции, смены настроений, застенчивость, страхи, фантазии..

Все с тобою происходящее становится тобой, хочешь ты или нет, и твое бессилие на это влиять вызывает чувство беспомощного, растерянного, болезненного, брезгливого, а иной раз просто безумного одиночества.

Чего стоит один онанизм. Занятие сие, даже если его не слишком стыдишься и боишься, заставляет тебя погружаться в жуткое жерло природного одиночества, — в бездну, на коротенькое мгновение освещаемую молнией бесплодного, бессмысленного, одиночного наслаждения, а потом провал в опустошение, в тупую прострацию, в малую смерть — каждый раз…

И попробуй объясни нокаутированной душе, что вот, мол, пока нет налаженной половой жизни, этот ее суррогат даже полезен как пресловутое открытие клапана для снятия невыносимого напряжения; что нет в этом, если не переусердствовать, ни вреда для здоровья, ни греха перед Господом, который зачем-то ведь попустил половому инстинкту быть таким избыточным и нетерпеливым, таким слепым, таким одиноким… Душа этого не принимает. Душе больно за то, что она сама по себе, а домом ее, телом, правит какая-то похотливая скотинка, в нем поселившаяся. Душе пусто и одиноко, душе стыдно. Стыд — это ведь и есть самонаказание души одиночеством, разве нет?..

* * *

— К онанизму меня приобщил лет в восемь соседский мальчишка Толька, — рассказывал пациент Р., литератор, обратившийся ко мне по поводу многих сложностей жизни. — Дело было в коммуналке (знакомо, подумал я…), виделись мы с Толькой каждый день по нескольку раз. Он был на четыре года старше меня, в этом возрасте такая разница кажется огромной, и старшие — всегда непререкаемые авторитеты. Сын дворничихи, приземистый, коренастый, мускулистый пацан, добродушный и, как мне казалось, несокрушимо в себе уверенный по причине колоссального жизненного опыта. Все на свете знал, все умел: папиросы курить, бутылки открывать, деньги мелкие воровать. Ну и дрочить был мастер, как выяснилось.

— Давай подрочим, — предложил он однажды мне как нечто само собой разумеющееся, вроде как в футбол поиграть.

— Давай, — согласился я бодро. — А чем?

Я подумал, что это какая-то игра вроде футбола, банки-гонялки или чего-то в таком духе. Слово «дрочить» услыхал впервые.

— Х-ха, — снисходительно ухмыльнулся Толька. — Ну чем люди дрочат. Руками, чем. Языком тоже можно, если у тебя длинный, ха-ха… Ты чё, никогда, что ль… это, — не пробовал? Дрочить не умеешь, что ль?

— Не-а, — непонимаючи и смущенно признался я и почувствовал, что краснею.