— Не-а, — непонимаючи и смущенно признался я и почувствовал, что краснею.

— Что ли, научить?

— Ага.

— Рупь двадцать с тебя. Ну давай, вынимай.

— Чего вынимать?

Толька наглядно объяснил мне, что вынимать, и неторопливо приступил к показательному уроку.

— Вот так бери, меж двух пальцев, дружка своего… И гоняй: туда-сюда, ну… Дрочи… Взад-вперед… Вверх и вниз… Да быстрей, быстрей… Можешь и всей пятерней, если хочешь кончить скорей… Залупай, залупай его… И вот тут, под залупой три… Чё дружок твой какой-то ленивый, вставать не хочет? Во — мой, погляди…

У него дружок был, как и он сам, коренастый и мускулистый, и меня впечатлило, как быстро он начал пухнуть и увеличиваться. У меня уже давно случались иногда непроизвольные подъемы плоти — спонтанные эрекции, так, кажется, это называется — но я не обращал на них особого внимания и не предполагал, что это может быть предметом игры, цель которой мне была пока еще не понятна.

Как завороженный, следил я за то ускоряющимся, то замедляющимся мельтешением деловитой Толькиной лапы и пытался ему подражать, но шло дело туго.

— Ты, что ли, послюни пальцы-то… Чтоб не совсем суходрочка… Глядеть на тебя расстройство одно. Мал ты еще этим заниматься.

Я обиделся, но не подал виду.

Мал, разумеется, не выходит у меня, как у тебя, не получается, но я еще покажу, на что я способен, я потренируюсь…

— Атас, мать идет, ща вломит…

Едва успел Толька запихать недоопавшего дружка в грязные штаны (мне это удалось значительно легче), как вошла его мать, тетка Полина, все сразу просекла, Тольке дала пенделя, мне погрозила пальцем и выставила на кухню. Происходило посвящение в онанисты в прикухонной комнатушке, где жил с Полиной нерасписанно второй муж, дядь Саш, как все его звали, маляр, горький пьяница. Толька потом мне во всех подробностях описывал свои наблюдения над интимным общением матери и отчима. Рассказывал с обстоятельностью натуралиста, как о морских свинках; объяснял, что это то же самое, что дрочить, только вдвоем и громоздко: со скрипом и скрежетом старой железной кровати, с пыхтением, кряканьем и матерной руганью, если дядь Саш пьян, но не очень, а если очень, то ничего такого не происходит, зато храпит всю ночь так, что обваливается потолок. Просто самому подрочить, сказал он, куда легче и спокойнее, никто тебе не мешает.

Почему-то грустно сказал это последнее…

— Понятно почему, — вставился я, успев, пока Р. рассказывал, припомнить еще пару десятков подобных историй, примерно пятая часть из коих оказывалась зачином развития гомосексуальных наклонностей. — Грустно было вашему Тольке от одиночества. Онанизм и одиночество неразделимы, питают друг дружку… Приглашение к совместному онанированию — это ведь тоже не просто так, а своего рода попытка выхода из одиночества. Подростковые приятельства, дружбы, завязывающиеся на этой почве, могут перерастать и в гомосексуализм…

— У меня этого не произошло, — с несколько повышенной уверенностью продолжал Р. — Я начал самостоятельно осваивать преподанный учебный материал и вскоре совершил воистину потрясающее открытие, которое со свойственной детству наивной неблагодарностью приписал исключительно самому себе.

Открытием этим был оргазм. Всего-навсего оргазм, эка невидаль, скажете. Но я-то, ребенок, ведь ничего не знал о такой возможности. Не догадался, что Толька тоже стремился к этому и достигал. Я уверен был, что только у меня получается такой страшно-сладкий взрыв, будто ослепительное жаркое солнце вдруг вспыхивает в животе и спине, быстро, неудержимо переливается в грудь, в глотку, в затылок, в кончики волос, словно хочет из тебя выпрыгнуть, и почти выпрыгивает, а потом…

А потом какая-то никаковина наступает, как будто тебя уже больше нет.