Почти отброшенная; как и копье - прочь.

    -  Ты мертвый, да?

    Вот тогда-то мой Старик подошел, взялся обеими руками - и, откинувшись назад всем мощным телом, выдернул тень из тени.

    Копье из мальчишки.

    %%%

    Память ты, моя память. Лучше бы мне все это приснилось. Странный человек, впервые встреченный в Спарте, ничего не значил для меня. Мать, отец, жена, сын, друзья и случайные попутчики... нет. Не из моей жизни; из другой, где гидры. Я его даже попутчиком затруднюсь назвать: филакиец торил свой путь, давний, скользкий, и на этом пути мне отводилось мало места, как ему - на моем. Иногда кажется: сон, бред... темная греза.

    Сон о детской тени и тени копья в руке моего Старика.

    Бред о малом кенотафе, который я выстроил тут же, на щите с зеленой звездой вместо фундамента. Сбегал к излучине Скамандра за водой, накопал жирной глины; камешков вокруг и без того навалом...

    Темная греза о тризне, когда я отпел убитого Иолая, трижды назвав его по имени, - и на третий раз дитя-тень доползло до рукотворной гробницы. Встало сперва на коленки, затем во весь свой малый рост... исчезло.

    Чувствуя себя мокрой тряпкой, я обернулся.

    -  Ты чего на меня вылупился, рыжий? Не нравлюсь?!

    -  Нравишься... Ты мертвый, да?

    Филакиец уже не лежал. Сидел, потирая левый бок. Насмешливо глядел на меня, только насмешка его была... Фальшивая подделка. Нас, безумцев, не проведешь. А по обе стороны Протесилая, уже безо, всякой насмешки, истинной или ложной, смотрели они; мой Старик и тощий бродяга-Ангел.

    Вопрос без ответа и ответ без вопроса.

    А я вдруг захихикал. Нет, ну смешно ведь: словно в два бронзовых зеркала гляжусь... в два кривых зеркальца... смешно!

    -  Ты посмейся, - разрешая, сказал Ангел. Почесал хрящеватый нос и кивнул своим мыслям. - Посмейся, а потом иди спать. Ничего не было. Ничего ты не видел. Понял?

    -  Нет. Не понял.

    Ангел резко встал; шагнул ко мне. «Стой! Зачем?!» - толкнулось вслед предостережение воскресшего филакийца, но Ангел остановился сам.

    Правая рука его удлинилась.

    Змеи с жезла зашлись яростным шипением. А я, дурак дураком, стою на смутной дороге; хихикаю. Нет, ну смешно ведь: змеи! шипят! то с алтаря лезут, то на жезле вьются! Чистый гадюшник! Зачем-то потянулся домой, на Итаку; взял лук. Мне его любимый дедушка подарил. Повертел-повертел, даже тетиву натягивать не стал. Обратно бросил.

    «Нарушивший клятву черными водами Стикса бог на год погружается в мертвый сон и на девять лет изгоняется из мира живой жизни. Никто и никогда не слыхал о клятвопреступниках, вернувшихся после отбытия срока наказания...»

    -  Ничего не было, - с нажимом повторил Ангел, бледнея. - Ничего ты не видел. Понял?

    -  Нет.

    -  Почему?

    -  Я не умею понимать. Извини. . Исчезли змеи, исчез жезл. Синие глаза Ангела мерцали странно; удивленно мерцали они и еще чуть-чуть опасливо. Словно хорек-самец увидел хореныша с ядовитыми клыками. Гордиться бы, да не получается.

    -  А что ты умеешь?

    -  Слышать умею. Видеть. Чувствовать и делать.

    -  Меня слышишь?

    -  Да.

    -  Нас видишь?

    -  Да.

    -  Что чувствуешь?

    -  Спать хочу.