— Он тебя вынюхал, — ответила я.

Коты вообще опознают друг друга больше по запаху, чем по виду, вот только у Гомера, говоря техническим языком, обоняние было настроено лучше, чем у многих других его сородичей.

Не меньше, чем необыкновенный нюх, в Гомере поражала его способность слышать то, что никто иной, даже другие коты, расслышать не мог. Помню, как одна моя знакомая, желая проверить широко известную теорию о том, что бездействие одного из органов чувств обостряет восприятие других ощущений, принялась беззвучно помахивать рукой футах, наверное, в ста от Гомера, мирно дремавшего у меня на коленях. Едва она провела рукой, как Гомер вскинул голову, навострил уши, и шея его повернулась туда, откуда шел звук. В этом пока что ничего необычного не было — когда он бодрствовал, его уши и нос всегда были в работе, отчего могло показаться, что состояние покоя ему просто неведомо. Но вот что поразительно: каким образом движение воздушных потоков от руки, которая бесшумно поднималась и опускалась, достигло его ушей с силой, достаточной, чтобы его разбудить? Гомер тут же спрыгнул на пол и стал покачивать головой в такт движению руки. А затем вразвалочку пересек гостиную, выйдя точно на мою знакомую, поставил лапки ей на ноги и вытянул шею. «Что это за звук? Опустите его пониже!» Рассмеявшись, знакомая опустила руку, чтобы Гомер вспомнил запах, и с любовью почесала ему шейку, на что котенок ответил довольным урчанием.

Незаметно для себя люди инстинктивно старались обращаться с Гомером как можно ласковей. То чувство, которое возникло у меня в первый же вечер наедине с Гомером — что если Гомер тебе доверяет, это что-нибудь да значит, — это чувство делает тебя другим. И, кажется, все мои знакомые испытывали то же самое.

В те времена Саут-бич был населен людьми, которые, по большей части, перебрались сюда из других мест, теми, кто на родине слыл неудачником или «человеком со странностями», словом, не таким, как все. Тут были и художники, и писатели, и травести, и даже умельцы, которые наряжались и гримировались таким образом, что, скажем, левой половиной тела могли изображать женщину, а правой — мужчину, — номер, имевший неизменный успех у завсегдатаев ночных заведений. Вот почему в какой-то момент мы между собой стали называть Саут-бич «Островом брошенных игрушек».

Кто как, а Мелисса благоволила ко всем изгоям и отверженным, устроив у себя в доме что-то вроде артистического салона. Возможно, потому, что Гомера можно было отнести и к тем, и к другим, коих сторонились все «нормальные» люди, все, кто с ним знакомился, тут же подпадали под его

Но лично я так не считаю.

Одна моя приятельница как-то спросила, почему, на мой взгляд, истории о животных — те, в которых братья наши меньшие совершают героические поступки, вроде той кошки, что вынесла котят из горящего дома, или, вот, пса, который пересек пустыню в Ираке (а это миль пятьдесят), чтобы найти солдата, кормившего его — почему эти истории так действуют на нас?

Вопрос застал меня врасплох, и я ограничилась уклончивым ответом, мол, я и сама чувствую их обаяние. Но несколько дней спустя мне вдруг подумалось, что эти поступки — почти материальное свидетельство объективно существующего морального порядка, или, иными словами, воплощают в себе божественное начало. Они, как мне кажется, доказывают: то, что нам дорого и трогает нас до слез, такие вещи, как любовь, отвага, верность и альтруизм — не абстрактные понятия. То, что ничто из этого списка не чуждо и животным, показывает человеку, что все это — часть бытия, а вовсе не придумано им для того, чтобы передавать из поколения в поколение в виде сказки или мифа.

Слепота Гомера не одарила его сверхъестественными способностями. Она не сделала его проницательней и не наделила умением видеть то, что скрыто в характерах других животных.