— Потребности, особенно твои, — это дело важное, — согласилась Машка.

   Юрик посмотрел на нее внимательно, заподозрив нотки сарказма в этом утверждении.

   — Да. Это важно, и то, что ты этого не понимала...

   Юрик углубился в пространные объяснения на тему Машкиной несостоятельности как женщины, с намеком на ее фригидность и недальновидность, а она, откинувшись на спинку стула, потягивала шампанское и, не слушая нравоучительной проповеди, разглядывала его.

   Не как мужа или родственника, которого знаешь давно, видишь каждый день, не замечая изменений во внешности, да и не видя внешности, как таковой.

   Что ее замечать-то?

   Привычное, близкое.

   Сейчас в первый раз она рассматривала его как постороннего, как незнакомца, когда не знаешь, что это за человек и чего от него ожидать, поэтому и вглядываешься внимательно в детали, анализируешь каждое выражение лица, жест, произносимое слово.

   Надменно-брезгливая, снобистская физиономия — приподнятая левая бровь, сжатые тонкие губы, заостренный кончик носа — мышцы, морщины, складки кожи годами удерживали эту маску, прочно зацементировав.

   У Юры всегда было такое выражение лица, и если в молодости еще можно было что-то исправить, пока маска не устоялась, затвердев — улыбкой, переменой характера, — то теперь все! Словно из-под тяжелого железного пресса выскочила пластмассовая горячая отштампованная заготовка определенной конфигурации — на века!

   Маше привез такую в подарок один коллега из Испании. Эти маски делали по старинной технологии, которую держали в секрете и передавали по наследству — от отца к сыну. Кожу выделывали особым способом до тонкости необычайной, столь же таинственным способом ее разогревали до определенной температуры и натягивали на заранее выструганную из дерева заготовку в виде человеческого лица, давали остыть, а когда маска затвердевала, сверху раскрашивали, предавая окончательный художественный смысл.

   Маска Марии Владимировне не понравилась, у нее было жуткое страдальчески-устрашающее выражение, но сделана она была потрясающе! Маша повесила ее на стену в своем кабинете, но через пару дней сняла и затолкала в шкаф, — смотреть на нее было неприятно, мурашки бежали по спине от выражения кожаного лица.

   Юра все говорил, надменно-назидательно, а она в первый раз рассматривала человека, именуемого ее мужем, — как говорит, как двигаются его губы, брови, тщательно скрываемую лысинку, пузцо, старательно втягиваемое при ходьбе и умело прикрытое дорогой одеждой, как и раздобревший «тыл».

   Сытый, холеный, оплывающий телом, малоприятный надменный мужик.

   Боже мой! Как он мог быть ее мужем?!

   Пять лет! Не полгода, не год и даже не два — пять!! Это какой идиоткой надо быть, чтобы так долго терпеть рядом чужого неприятного человека и ничего не видеть, не замечать?!

   Она приняла решение в Америке, что разведется, как только приедет, но намеревалась сделать все спокойно, не торопясь, объяснив ему свою позицию и то, что не хочет и не может больше с ним жить, — путем мирных переговоров. Но — спасибо утренней барышне! — приехав, поняла, что на фиг! Резать к чертовой матери!

   «Он всегда был такой. Никто не виноват. Это ты больная, раз жила с ним, выслушивала весь бред, что он несет, и ничего не замечала!»

   Может, не сработала иммунозащитная система?

   «С иммунозащитной у меня, видно, было плохо целых пять лет! Пять лет каторжных работ давали при царях! О-хо-хо!»

   Все это лирика.