Пусть, пусть она узнает его без прикрас, пусть лопнет ее терпение, и пусть она сама поворачивает дело, как ей вздумается, надоело маскироваться.

Но только он поднялся с пола и, потирая ушиб на коленке, отковылял к дверям, включил полный свет — опять звонки.

— «Ждите ответа», — прогундосил он в трубку, с отчаянным легкомыслием возобновляя свою злую, подлую игру.

— Перестань, пожалуйста, — устало попросила Инна. — Что случилось?

— Ничего не случилось.

— А почему не позвонил?

— «Ждите ответа».

— Володя, милый, не нужно. Я серьезно.

— Я тоже серьезно.

— Почему ты не позвонил?

— «Ждите ответа».

— Ну, Вовка, я прошу-у тебя!.. — прямо крик души, который наконец-то образумил его.

Какой позор! Какая мерзость! Ведь сам же во всем виноват и сам же — подлая натура — издевался над ни в чем неповинной женщиной. Ну что за чертовщина такая? Что за тупик? Уродство! Ну скажи ты прямо, скажи! Ведь измучился, сам себе стал противен! Ну хватит же, хватит!..

— Извини, — пробурчал он и со вздохом присел на подлокотник.

— Пожалуйста, — отозвалась Инна удрученно, с укором, но уже смягчаясь. — Так что там у тебя?

— Я сам не знаю, Ин… Правда… — Свободной рукой полез в карман куртки за сигаретами — вытряхнул одну из пачки на стол.

— А почему ты не приехал?

— Не смог…

— А почему не позвонил?

— Сначала не туда попал, а потом… — Спичек ни в куртке, ни на столе не оказалось, раздраженно сломал сигарету в пальцах, просыпал табак на газету. — Знаешь… длинная история.

— Но все-таки?..

— Ну, видишь ли, я подумал… лучше не звонить сегодня, а тем более — с моим настроением — приезжать.

— Почему?..

— Ну… я не знаю… — промямлил неопределенно и вдруг с ужасом почувствовал в себе холодную решимость сейчас же, немедленно все выложить как есть. — Понимаешь… Ты прости меня, Ин… если можешь… но я… я…

И вдруг тихий-тихий, замирающий голос Инны:

— Не любишь?.. — словно пропела. — Совсем?..

И решимости его как ни бывало.

«Да нет», — хотел он сказать, имея в виду, что это и вправду преувеличение — «совсем», потому что дело ведь не в «совсем», а в том, что он уже больше не может «не совсем», ему стыдно это «не совсем», мучительно, и… ну как сказать? — «не совсем» даже хуже, чем «совсем», хуже именно своей размытой неопределенностью, оно ужасно, потому что обоих держит в постоянном напряжении, вынуждает к недомолвкам, опутывает ложью!..

Но, наверное, слышать сейчас такие утешения ей было бы еще больней, и он, словно робкий гуманист, вежливый и «не совсем» бессовестный убийца, тихо, преувеличенно скорбно, изо всех сил стараясь подавить в себе паскудную тайную радость близкого освобождения, выдохнул:

— Да… наверно…

Вот оно как оказалось — просто и неожиданно.

А ведь уже почти не верил, что когда-нибудь сможет вот так, по-честному.

И даже когда Инна, ни слова больше не сказав, положила трубку (короткие гудки — как затихающий пульс), не очень верилось, что это окончательно.

Нет, разрыв, по всей видимости, произошел — непоправимый, действительно похожий на тихое убийство.