Переводчик на ходу оглянулся. Этот русский, которого, конечно же, следовало немедленно повесить на Гревской площади, интересовал его все больше. Неужто и впрямь есть на земле место, где каждый подданный свободней французского короля?

Большеголовый узник с розоватым лицом и сахарными, обметанными мельчайшей белой сыпью татарскими, вывернутыми наружу губами отрешенно улыбался. Не успели судья и переводчик выйти, как он стал мерно произносить только что пришедшие в голову строки:

«…через некоторый промежуток времени, в сопровождении тайного агента господина Обрескова и французского инспектора полиции мосье Ланпре, доставлен был самозванец в Санкт-Петербург…»

«…а всеми вольностями и свободами, предоставляемыми Российской империей, тот Ванька Тревога продолжал пользоваться сполна. Перевели его из Петропавловской крепости в смирительный дом, где содержали строго, но с подобающим к его учености уважением…»

«Из трактатов, писанных Тревогиным, не все разделы имеют одинаковый вес, и лишь некоторые – настоящее обоснование… Писал Тревогин, между прочим, следующее: «Царство Офир учреждается для собрания в одно место всех наук, художеств и ремесел, для приведения оных в совершенство и для просвещения народов. Признается сменяемость правителей всех рангов…»

– Так у нас эту сменяемость и признали. По сорок девять лет сидят на теплых насестах в Москве и в Питере, ни годом меньше!

«Офирский кавалер не что иное есть, как только ученая особа, вступившая в Офирское царство из одного только к человеческому роду усердия и любви… А вольности офирские должны быть такие…»

Здесь Володя насторожился: как сумел Ванька угадать его собственные, человеевские, мысли? Но потом расслабился: «Эка невидаль. В определенные периоды истории всегда схожие мысли у людей возникают!..»

– Так, Володя, так, Ваня! – подбадривал Человеев себя и давно почившего летателя и фантазера Тревогина. – Из одной любви к роду человеческому нужно найти нам Офирское царство. Или лучше образовать его заново в пределах России. Именно царство! Только нового типа, что ли… Где не только по национальному признаку – в первую очередь по признаку личной обученности ремеслу и наукам соединялись бы! Где не было бы одного царя, а каждый – сам себе царь! Или даже Бог! Может ведь Бог по-серьезному, а не на словах, войти в каждого? И царь может. Каждый искусник – царь. Каждый творящий – маленький Бог. Федерация искусств! Республика царей! Не фотошоповцев, не выискивателей распродаж! Вот Новороссия не знает куда повернуть. Там бы для начала Офир и устроить!»

Здесь Володя понял: зарапортовался, наговорил лишнего.

«Эк куда хватил. Про Бога – сей же миг брось. И республикам не твое дело указывать. Вообще: конец утопиям! И антиутопиям тоже. Что-то новое в поворотах истории назревает! Неслыханное, небывалое… Эфиросфера, что ли, грядет?»

– Каждый сам себе царь! Искусство выше политики! Поэтический повеса сильней царя! – повторял уже вслух Человеев. – Это что ж за общество такое будет? Как его создавать? Трудненько? Еще как! Заманчиво? Нет слов! Выполнимо? Здесь – сорока по воде хвостом писала! Эх, перестать бы Ваньку госпреступником называть, простить бы навсегда. Заодно и Льва Николаевича! Только не простят, обсмеют, исказят, обгадят.

«Хорошо бы вслушаться в скворцовы бредни внимательней. Нехилые он чьи-то мысли повторяет, – снова увел голос внутрь себя Человеев, – но только где ты этого скворца возьмешь, если скворца украли?»

Володя набрал старшего дознавателя.

– Дзета, пас-скуда, ищи скворца! – брызнул он злостью. – Иначе съеду от тебя!

– Так я тебя на замок запеггла.