|
В сознании его хаотично метались мысли, кричащие фразы сыпались как проливной дождь: «Зачем пацаны погибли? Ради чего? Ради выродка Воблина? Ради вонючих денег?.. Или я виноват в его смерти? Я не остановил, не запретил. Мне хотелось удовлетворения. Вот, мол, пусть сходит, понюхает пороха, выполнит сложную задачу — это не бабу трахнуть… Разве я так думал? Я так думал? Нет же! Неправда! Я так не думал! Я не мог отменить приказ Воблина. Это армия. Это война. Здесь иногда думать и поступать по совести — преступление… Какая несправедливость! Шарыгина и его бойцов больше нет. Их больше нигде нет, и никогда больше не будет. Ужас. Ужас…»
В приемном отделении госпиталя толпились врачи, только прибывшие из Союза. Их еще не успели переодеть — они были в брюках навыпуск и в рубашках с галстуками. Когда в коридор внесли Нестерова на носилках, медики, толкаясь, расступились в стороны, освобождая проход. Глядя на небритого, бледного человека в грязном, темном от крови свитере, приумолкли. Кто-то поддержал носилки, кто-то распахнул настежь двери перевязочной. Его опустили на пол. Нестеров попытался приподняться, стыдясь своего вида, но не удержался на руках и рухнул на пол. — Воды! — крикнул молоденький лейтенант и сам побежал к рукомойнику. Нестерову совали под нос нашатырь. Он был в сознании, морщился и отворачивался. Солдат-фельдшер, стоящий в дверях, громко сказал: — Обширное осколочное ранение… «Это у меня? — не понял Нестеров. — Какое, на фиг, обширное осколочное? Не может быть!» Стало тихо. Врачи отступили к стене, освобождая проход. Гремя ботинками, солдаты внесли в отделение носилки. «Нет, это не про меня. Это о Шарыгине», — понял Нестеров. Голова и плечи сержанта были накрыты курткой с зелеными лычками. Открытыми были только ноги. К черным ботинкам прилипли комочки рыжей глины. Тело покачивалось в такт носилкам. Все было забрызгано бурой кровью — брюки, бушлат, даже носилки. Как много было у Шарыгина крови! «Он — мертвый? — леденея, подумал Нестеров. — А вдруг ошибка? Может быть, еще можно его спасти? Сейчас медики чудеса делают. Надо только им рассказать, какой это хороший парень. Попросить, чтобы очень постарались. Трансплантацию сердца, пересадку кожи — все, что угодно, но только оживить!.. Потому что мне не жить с мыслью, что я виноват… Мне не выдержать этот груз. До старости еще долго. Всю жизнь носить этот крест на себе — это невозможно…» Носилки не занесли в перевязочную. Два санитара, гремя сапогами, прошли в глубь коридора, в темноту. «Почему его понесли туда? Что там — морг? А может быть, реанимация? — лихорадочно думал Нестеров. — Все врачи здесь, почему его понесли туда?..» Фельдшер склонился над Нестеровым. — Потерпите немного, не волнуйтесь, — сочувствующе сказал он. — Сейчас вас подготовят к операции… Все будет хорошо… — Слушай, братишка, — прошептал Нестеров. — Ты соображаешь в медицине? Надо помочь Шарыгину. Фельдшер заморгал глазами. — Какому Шарыгину? — Ну вот, только что сержанта на носилках понесли. Ранило его сильно… Фельдшер, глядя на Нестерова широко раскрытыми глазами, силился что-то ответить. Молчание фельдшера Нестеров понял по-своему. — Я тебя очень прошу, помоги. Все, что нужно, я сделаю все! Денег хочешь? Двести чеков? Триста… Пятьсот дам! Ты только скажи, что надо, я все сделаю! — Он умер, — едва слышно произнес солдат. — Ничего нельзя уже сделать… Ему разворотило гранатой живот… — Ну, прошу тебя, — умолял Нестеров. |
