Девочка на руках всхлипнула, прижалась сильнее. Сбоку вжался мальчик. Погас один из трех оставшихся Светлячков, а Виктория даже руки не могла расцепить, чтобы как-то защититься или хотя бы зажечь новые. Тело слабело, мысли в голове путались.

– Тетя, мне страшно! – пискнула девочка, обнимая Вики за шею. Руки ее потяжелели, стали совсем ледяными. И перед тем как погас предпоследний Светлячок, Виктория увидела, как прелестный ребенок на руках превращается в омерзительного стерниха, сжимающего ее плечо широкой зубастой пастью.

Бывший мальчик захрюкал, поднимая белесые бельма и впиваясь в бок волшебницы лапами-крючьями.

И волшебница, в полной уже темноте, испепелила их и, рыдая от страха и отвращения, вколола себе антидот, залечила раны, а потом со всем оставшимся резервом попыталась разбить появившуюся стену.

Но ничего не получалось. Вики билась до тех пор, пока снова не иссякла – сил не хватило даже на освещение. Села на землю в полной темноте – крыльцо, как и все вокруг, исчезло – и заплакала от собственной никчемности и бессилия.

Туманный туннель, по которому шел Макс, закончился недалеко от дома Михея. Вокруг него на сотню шагов тоже не было никакой мглы. Просто темнота и тишина. И мертвые птицы на мостовых.

Михей с супругой жили на втором этаже, в небольшой квартире, и друг совершенно не страдал от этого. «Я все равно большую часть жизни провожу не дома, – говорил он. – Вот если решимся на ребенка или отойду от дел, куплю себе дом, а сейчас-то зачем»? Тротт же настолько привык к одиночеству в своих инляндских владениях, что искренне не понимал, как можно делить жизненное пространство с соседями. Если ему хотелось общества – он выходил к людям, если желал женщину – использовал свою иоаннесбуржскую квартиру. Терпеть кого-то рядом не хотелось.

Дверь в квартиру Севастьянова была распахнута, и Тротт, поколебавшись, все же вколол еще дозу. Чисто для самоуспокоения. И, добавив себе щитов, вошел внутрь.

В гостиной, в которой они столько раз сидели, было тихо. Макс осмотрелся: стул у стола опрокинут на пол, дверь в спальню тоже открыта. Он осторожно запустил туда Светлячок, вызывая над ладонью Ловушку – на случай, если придется атаковать, – и выругался, быстро прошел в комнату, остановился у кровати, кривясь от жалости.

На полу валялись использованные шприцы с препаратом. На самой постели застывшей статуей лежала жена Михея, Анна. Обнаженная, с запрокинутой головой, словно силилась вздохнуть, и в кулаках была зажата простынь, а в мертвых глазах ее застыл ужас. Макс провел над женщиной рукой, сканируя, хотя смысла в этом не было, и потом аккуратно, бережно накрыл ее покрывалом.

В квартире Михея не оказалось. Макс вышел на улицу, пытаясь понять, где искать друга. Осмотрелся.

«А где бы ты попытался найти спасение»?

И он вспомнил. Тут, за углом, шагах в пятидесяти от дома Михея, стоял маленький храм Триединого. И когда Макс свернул на узкую улочку, он понял, что не ошибся.

К храму, напоминающему перевернутую чашу, со всех сторон текла призрачная светлая дымка, видимая даже в немагическом спектре, и из круглого отверстия в крыше, стандартного для всех храмов Творца, струилось едва заметное сияние. Одна створка дверей была открыта.

Звук собственных шагов казался Тротту слишком громким. Внутри храма перекатывалось белое сияние, и Макс некоторое время тяжело дышал, укрепляя щиты: давление было сравнимо с влиянием ауры королевы Ирины. И все-таки вошел внутрь.

В храме царил хаос. Чаши со священным зерном, стоящие обычно по кругу, были перевернуты, и пшеница рассыпалась почти по всему полу, за исключением центра. Знаки Триединого на стенах – золотые колеса с шестью спицами – едва заметно светились, закрывая храм сияющим кольцом.